— Душу не всякий видит. Учись у Лаврентия Захарыча.

— Да я ни одно воскресенье не пропускаю, если не случится ехать на базар, — отозвался Лаврентий.

— Ты показывай людям, что веришь в бога и молишься не только за свои, но и за ихние грехи, тогда они все за тобой пойдут, — сказал Гавриил Кондратию.

— Показывать-то свою веру некому, старухам нешто да полоумным старикам, — отозвался тот. — Ты и сам-то, бачка, не очень радеешь насчет бога.

— Мы живем в такое время, когда и старухи могут большую пользу принести. Разговор не обо мне, у меня паства еще имеется, ваша вот на убыль идет.

Кондратий грустно мотнул головой.

— Наша кончится — и в твоей немного останется.

Помолчали. Затем Кондратий опять проговорил.

— Все же надо кое-кого перетянуть на нашу сторону.

— Ничем их не заманишь, — отозвался Лаврентий.

— Нет такого человека, которого нельзя было бы заманить. Надо найти его слабинку. Не удастся заманить главного — заманим его товарищей, он тогда один останется. А уж с одним-то легче справиться будет, — говорил Кондратий, взглядывая то на одного, то на другого своего собеседника. — Тоже вот насчет того, чтобы поссорить его с женой: пробовали, да ничего не получилось.

Гавриил некоторое время не вмешивался в разговор кумовьев. Он сидел, развалившись на стуле и разглаживая широкую бороду. Но вот он оторвал руку от бороды и стукнул ею по краю стола, чтобы привлечь к себе внимание.

— Когда в ступе толкут воду, то ничего не натолкут. И вы, друзья мои, так же. Смотрю я на вас и слушаю, целый час болтаете, а ничего путного не сказали, вокруг да около топчетесь. Вы задумали гору соломинкой своротить. Не-е-ет! Вы по ней громом ударьте! — повысил голос Гавриил; от его баса задребезжало стекло в ближайшем окне, а двое его собеседников невольно вздрогнули, словно этот гром разразился над их головами. Они с удивлением уставились на попа, ожидая от него чего-то еще. Но тот сорвался с места и потянулся к своей шляпе. Кривая улыбка скользнула по тонким губам Кондратия, и лиловая родинка с левой стороны носа мелко задрожала.

— Ты что, бачка, уходишь? — спросил он, поднимаясь.

— Ухожу, угощать все равно не собираешься.

Из задней избы проворно вышла старуха Салдина, словно ожидавшая этих слов Гавриила.

— Посидите, бачка, еще немного, яичницу жарить поставила, сейчас готова будет. Кондратий, — обратилась она к сыну, — достань стаканы.

— Спасибо, матушка, это я так сказал, чтобы пощекотать скупого хозяина, — ответил Гавриил, направляясь к двери.

— Ах, грех какой, сейчас готова будет яичница… — торопливо говорила старуха, выкатываясь за попом в заднюю избу.

— Слышал, кум? — пропищал Лаврентий, когда за попом и старухой захлопнулась дверь.

— Это я давно знаю, — сквозь зубы процедил Кондратий и беззвучно засмеялся.

Подобные разговоры между кумовьями происходили и раньше, однако они всегда прерывались где-то на середине. Многое оставалось невысказанным. Каждый из них остерегался вывернуть наизнанку душу, высказать все, что накопилось потаенного за годы бесполезной и скрытой от всех борьбы. Самого главного касались только намеками, чтобы выведать мысли другого. Смело высказанные попом Гавриилом слова сблизили их, они поняли, что каждый из них думал то же самое.

Как-то раз к Кондратию зашел его сосед Артемий. Кондратий только что вернулся из города: ездил доставать для своего движка горючее, но вернулся с пустыми бочками. Немного обогревшись после длинного пути по первой санной дороге, Кондратий подсел было к столу и, велев матери подать что-нибудь закусить, откупорил привезенную из города литровку русской горькой. Ввалился Артемий. Седые волосы его были всклокочены. Он сразу же шагнул к столу, увидев в руках Кондратия бутылку.

— Никак, настоящая, — хрипло произнес он, и его глаза посветлели. — Давно я ее не пробовал. Все эту дрянь глушу…

Кондратию ничего не оставалось, как пригласить его к столу.

— Ты в самый кон, сосед, — сказал он.

Артемий почмокал губами, ожидая, когда нальют. Но Кондратий не торопился. Он поставил водку на стол и, облокотившись, заговорил, о своей неудачной поездке в город.

— Во всем прижимают нашего брата, сосед. Куда ни сунься — эта кипирация. Хотел достать горючего для движка, ан нет — отпускают только потребительским обществам…

Но у Артемия не было охоты разговаривать о чем-либо. Он мрачно поглядывал на водку и наконец не вытерпел, сказал:

— Налей, что ли. Чего ты ее держишь на столе?

— Налью, Осипыч, только не советовал бы тебе пить.

— А-а, все одно, — тряхнул он головой. — Моя песенка спета.

— Ну нет, я на это не согласен, так просто не хочу поддаваться, до последнего буду добиваться своего.

— А толку что?

— Не все с толком делается, Осипыч, а драться надо.

Последние слова Кондратий процедил сквозь стиснутые зубы. Налил два стакана, один поставил перед Артемием, остальную водку убрал в угол под образа. Артемий, не дожидаясь его, тут же жадно выпил, последним глотком с удовольствием прополаскивая рот. Потом он положил на язык щепотку соли и стал ее сосать, словно сахар. «И правда, твоя песенка спета», — подумал Кондратий, глядя на Артемия. Ему вдруг стало жаль соседа, ведь они век живут бок о бок. Кондратий тряхнул головой, отгоняя грустные, непрошеные мысли. На пухлую волосатую руку капнула теплая слеза. «Что это со мной!» — подумал он и, немного помедлив, потянулся в угол за водкой. Налил еще, чтобы отвлечь себя от этих мыслей. Артемий оживился и подставил стакан.

— Потолкуем о чем-нибудь? — сказал Кондратий, но Артемий махнул рукой.

И как ни старался Кондратий, разговор не завязывался, словно не о чем было говорить. А может быть, это так и есть. Под конец Артемий все чаще стал поглядывать в сторону водки, однако Кондратий больше не наливал. Старуха хотела зажечь лампу, но Кондратий остановил ее.

— Пора спать, не надо, и сосед сейчас домой пойдет.

Артемий тяжело поднялся и ушел, не прощаясь. Кондратий даже не встал, чтобы проводить соседа. Во всем теле чувствовалась усталость. Его клонило ко сну. Он положил отяжелевшую голову себе на руки и через минуту заснул.

В избе было совсем темно, когда Кондратий проснулся от возгласа матери.

— Что же ты спишь за столом? — говорила старуха, снимая с лампы пузырь и приготовившись зажечь свет.

— Елена где? — спросил Кондратий, с трудом вылезая из-за стола.

Спина его одеревенела от холода, сочившегося сквозь щели окна, он долго тер ее.

— Пошла, что ли, куда?

— Елена сама знает. Вышел бы во двор скотину проведать, а то собака чего-то разлаялась, словно кто чужой ходит.

— Только ей и делов лаять, — буркнул Кондратий, направляясь к кровати. — Разбери постель-то, лягу.

— На двор, говорю, выйди! — настаивала мать.

— Чего ты меня на двор гонишь?..

Кондратий в нерешительности остановился. В словах матери он уловил затаенный намек. Наконец он решил выйти на лай собаки.

На дворе дул холодный, пронизывающий ветер. Тоскливо качались и поскрипывали высокие тополя, обхватив друг друга голыми, черными ветвями. Почуяв хозяина, собака радостно заскулила, но тут же снова залаяла, звеня цепью. Кондратию послышалось, что кто-то, царапаясь, лезет через забор. Он мигом скинул с плеч шубенку и бросился к забору. Успел схватить убегающего за ногу. Тот оказался проворным. Он сильно ударил свободной ногой Кондратия по лицу и перевалился на ту сторону. Кондратий пошатнулся, тяжело сел в снег. В его руках оказался огромный подшитый валеный сапог. «Кто же этот леший и что ему надо было у меня во дворе?..» — рассуждал он, продолжая сидеть на снегу. Он пощупал у себя под носом, нет ли крови.

Кондратий вернулся домой с валенком под мышкой. Но в сенях вдруг ему пришло в голову, не украл ли этот убежавший что-нибудь во дворе, не отомкнул ли он ворота или калитку? В сенях Кондратий зажег фонарь и, положив сапог на сундук, опять вышел во двор. Но там все было на месте: ворота на запоре, скотина цела. «Что за человек?» — спрашивал себя Кондратий, обходя все закоулки двора. Собака успокоилась. Она влезла в свою конуру и выглядывала оттуда, следя круглыми глазами за светом фонаря. Оставалось еще проверить маленькую избушку, где Кондратий хранил мед летнего сбора. У самых дверей он столкнулся с Еленой. Ему показалось, что она вышла оттуда.