В это время появился Петька и, увидев незнакомого человека, расхаживающего по избе, нерешительно остановился у порога.

— Ты что же стал, Петя? — сказала мать. — Поди сюда, приехал твой отец.

Но Петька оставался на месте, не выпуская из рук дверную скобу.

— Как ты вырос! А ведь когда уезжал — вот был, — сказал Григорий, показав рукой, каким был в то время его сын.

Наконец Петька боком двинулся к столу, несмело поглядывая на отца. Григорий взял его в охапку и подкинул к потолку, как это делал, когда тот был еще совсем маленький. Петька застеснялся, уперся руками в грудь отца и задрыгал ногами. Подбросив его еще раз, Григорий посадил сына на лавку.

— С тобой теперь не справишься, тяжелый стал и ногами дрыгаешь, — сказал он. — Погоди-ка, я ведь тебе, кажется, гостинцев привез.

Григорий развязал свой мешок и все содержимое вывалил на стол. Там оказалась пара белья, полотенце, пачка газет, несколько книжонок и небольшой сверток в газетной бумаге.

— Вот это тебе, — сказал он, протягивая сыну сверток.

— Чего там? — живо заинтересовался Петька.

Он как-то сразу и незаметно для себя стал смелее и разговорчивее.

— Посмотри, но, кажется, немного не рассчитал на твой рост, не думал, что ты стал такой большой.

Петька развернул газету, и перед его глазами предстали голубая сатиновая рубашка, штанишки из плотного серого материала и новенькие сапоги.

— О-о! — только вырвалось у него. Он тут же стал на босу ногу примерять их. — Хороши! Мама, они скрипят!

Марья убрала со стола и принесла из чулана дымящуюся сковородку с яичницей. Григорий подвинулся к столу. Марья села рядом и стала заботливо угощать проголодавшегося с дороги мужа. А Петька, занятый своей обновой, расхаживал по избе, с удовольствием прислушиваясь к скрипу новых сапог.

Весть о приезде Григория Канаева быстро облетела всю улицу, где стояла их небольшая избушка. Не успел он еще покончить с ужином, как пришли соседи, знакомые и друзья. В селе такой обычай: если кто-нибудь приедет со стороны, все идут за новостями. Есть что послушать сельским жителям, есть о чем порасспросить, да еще в такое время, когда газеты из Москвы пишут о новой политике, называемой нэпом. Григорий не успевал отвечать — вопросы сыпались со всех сторон. Но вот в избушке наступила тишина: вошел отец Григория. Старик, тяжело дыша, пробрался к сыну. Григорий встал, они обнялись. Тут же за стариком в избу вошел Лабырь, тесть Григория.

— Ты что же, едят тя, не прибежал за мной и не сказал, что приехал отец? — накинулся он на Петьку.

— До тебя ли ему теперь! Видишь, у него новые сапоги, — посмеялся кто-то из соседей.

— А ты, Гостянтин, уже успел, — послышался еще голос.

— Куда успел? — не понял Лабырь намека.

— Как куда? За воротник, понятно.

Лабырь был выпивши. Из кармана у него торчали две бутылки самогона. От стола подвинулись и дали ему место.

— Пожалуй, для зачина на всех маловато будет? — сказал он, кивнув на свои бутылки.

— Погоди ты, Егорыч, со своим зачином, — остановил его Сергей Андреевич, теребя маленькую курчавую бородку. — Дай поговорить с Григорием Константиновичем. Он человек бывалый и нам, домоседам, может многое порассказать, чего мы не видим и не слышим.

— Нет того, чего мы не видели… — слегка обидевшись, сказал Лабырь.

— Знаем, знаем, — прервал его лесник Дракин. — Ты сейчас начнешь рассказывать, как строил мост через Волгу.

— Вот и не угадал, ничего я не собираюсь рассказывать, — проворчал Лабырь и умолк, придвинув поближе к себе бутылки.

Вопросы, которые со всех сторон сыпались на Канаева, немало интересовали и его.

Многое надо было знать. Что такое эта новая политика? Кооперация? Что значит смычка между городом и деревней? Что они нового дадут землеробу? Улучшат ли они его бедственное положение? Люди спрашивали, останавливали друг друга, чтобы меньше было шуму, и слушали Григория, стараясь не проронить ни слова. Он рассказывал односельчанам понятными им словами, и слушателям казалось, что нет на свете таких дел и событий, в которых бы они не разбирались. Стоило Григорию остановиться передохнуть, как на него опять сыпались вопросы:

— Ты, Гриша, наверно, коммунист?

— Войны опять не будет? Явлейские рузы толкуют, что Америка с Англией на нас собираются.

— Говорят, опять продразверстку хотят пустить, правда?

— Чего тебе бояться этой продразверстки? Пусть Салдин Кондратий с Артемием дрожат.

— У Артемия теперь амбары опустели, сам один остался.

— Дом у него каменный!

— А что камень? Его есть не станешь…

Давно смолкли на улице песни молодежи, по дворам не раз перекликнулись петухи, а соседи не расходились. Григорий рассказывал, как за Волгой били адмирала Колчака, как по донским степям гнали полчища генерала Деникина и атамана Краснова, в Крыму добивали барона Врангеля, в туркестанских пустынях — басмачей. Григорию за четыре года пришлось побывать на многих фронтах гражданской войны.

Марья сидела перед печкой. Прислонившись к плечу матери, дремал Петька. Марья слышала только голос Григория и видела сквозь сизый табачный дым его лицо и блестящие глаза, оттененные густыми, слегка опаленными ресницами. А Петьке все это казалось каким-то сладким сном. Превозмогая сон, он воспринимал речь отца как удивительные сказки.

В конце разговор опять вернулся к новой политике. Заговорили все разом, перебивая друг друга.

— Вот тоже торговлю разрешили. К чему это может повести? — сказал Дракин.

— Нас больше всего земля интересует, — говорил Сергей Андреевич. — Кто его знает, чем может кончиться эта новая политика?

— Насчет земли нечего бояться! Ленин за нас, стало быть, и земля у нас останется! — возразил Пахом, рубя воздух широкой ладонью, словно топором.

— А зачем тебе, позволь спросить, земля? — сказал Пахому коренастый мужик с татарским лицом, Архип Платонов, сидящий в самом дальнем углу. — На ком ты ее пахать-то будешь? Все равно она Ивану Дурнову достанется, твоя земля-то.

— А может, тебе?! — прищурился Пахом.

— Ну, это ты брось, хитрый мужик, — заступился за Пахома Сергей Андреевич. — Земля, она всем нужна, умирать станешь — без земли не обойдешься.

— А ведь рассвело, едят тя! — вдруг прервал Лабырь начавшийся спор.

— И вправду светло, а мне сегодня надо на дальнее поле ехать! Как же это мы, мужики, не заметили? — развел руками Сергей Андреевич и бросился искать картуз.

— Оно, конечно-о, светло уже, однако для такого случая можно повременить, — отозвался и молчаливый Цетор, сосед Григория.

Но его никто не услышал. Все сразу поднялись и, прощаясь с Григорием, с громким говором стали расходиться.

— До вечера, Григорий Константиныч, — сказал лесник Дракин, держа за ошейник большого рыжего пса, все время спавшего у его ног. — Ты уж нас прости, теперь частенько будем наведываться.

— Заходи, заходи, — ответил Григорий, подавая ему руку. — В баню вместе пойдем.

Лабырь намеревался удержать Пахома, показывая на бутылки, но тот только махнул рукой:

— Не слышишь, скотину гонят. Надо стадо собирать.

— Ты погоди, — крикнул ему и Григорий.

— Я приду, только выгоним, — ответил Пахом.

Григорий вышел проводить друзей, а Марья, схватив подойник, заторопилась во двор. Сваты, Лабырь и старик Канаев, остались вдвоем. В избе как-то сразу стало тихо. Пахло табачным дымом, на полу валялись истоптанные окурки. На конике, одетый и обутый, спал Петька.

Проводив друзей, Григорий остался на улице возле своей избушки, наблюдая знакомую с детства картину пробуждения села. Со дворов хозяйки торопливо выгоняли скотину. Женщины молча кланялись, с любопытством поглядывая на него. Многих Григорий не узнавал: за четыре года из девчонок они стали взрослыми женщинами, а из детей превратились в девушек. Вот идет высокая стройная девушка, она еще недавно надела белую рубаху[8]. У нее толстая коса с голубыми лентами. Было что-то знакомое в ее овальном лице и в черных черемуховых глазах. Григорий, как ни вглядывался в нее, вспомнить не мог. А она улыбнулась и сказала: