Упоминание о работниках никак не выходило из его головы. Как только пришел домой, Кондратий позвал Егора.

— Копаешься все?

— Приходится; Кондратий Иваныч. Двор у тебя большой, две лошади, коровы, овцы, только успевай за ними догладывать. — Егор, немного потоптавшись на месте, добавил: — Прибавил бы еще с полпудика…

— С полпудика, говоришь? — перебил его Кондратий. — Сдается, и пуда многовато. Захар Гарузов жил за пуд и все хорошо справлял…

Кондратий, заложив руки за спину, прошелся по избе, обдумывая, как выпроводить работника.

— Вот что я тебе скажу, — заговорил он наконец, остановившись перед Егором. — Работал ты неплохо, и сделанное тобой не забуду, за последний месяц вместо пуда я тебе два отвешу.

— Почему за последний? — удивился Егор. — Или думаешь вместо меня другого взять?

— Зачем другого? Сам буду справлять дела по двору. Теперь видишь, какие времена пошли, и добро злом оборачивается. Если тебя кто-нибудь будет спрашивать, сколько я тебе заплатил, скажи, что даже лишний пуд отвесил.

— Выходит, теперь мне домой уходить? — дрогнул Егор. — Оставил бы ты меня до весны, а то хлеба у нас не хватит до нового урожая…

— Помогу тебе, помогу, — заторопился Кондратий. — Потом как-нибудь зайдешь, я тебе отвешу два пуда, не бойся, за мной не пропадет.

А вечером он жаловался куму Лаврентию:

— Конец приходит, кум. Теперь все самому приходится делать, работников держать нельзя. А как же при моем хозяйстве без работников?

Он взглянул на мать.

— Ты бы подала нам закусить что-нибудь да сама бы убралась отсюда. Чего торчишь?

Старуха Салдина обиделась:

— Мешаю тебе, сынок? Вот скоро умру, тогда уж вам с женой вольно будет.

— Это с чего ты? — спросил Кондратий. — Мы, может, с кумом поговорить о чем-нибудь хотим.

— Все с того же. Постарела, теперь не нужна. Ты, сынок, не матери бойся, а жены своей, змеи, бойся. Знаю, о чем у вас будет разговор, хоть ты и скрываешь от меня.

— Какой разговор? — сердито оборвал ее Кондратий. — Чего ты мелешь? Говорят тебе: подай на стол что-нибудь.

Кондратий кряхтя встал, из посудного шкафчика достал начатую поллитровку водки, стакан и опять направился к столу.

— Не часто ли прикладываешься, кум, к этому зелью? — сказал Лаврентий. — Смотри, кабы по дорожке Артемия Осипыча не пойти.

— Нет, это я ногу натирал, помогает. Давай выпьем до стаканчику.

Лаврентий не отказался. Выпив по стопочке, они стали откровеннее. Каждый исподволь выкладывал, что таил в душе.

— Догадываюсь, кум, что и ты вынашиваешь одну неотвязную мысль, которая и мне покою не дает, — заговорил Кондратий, наливая по второй.

— О Канаеве? — пискнул Лаврентий.

— О ком же еще?

Кондратий, помолчав, сказал:

— Может, нам как-нибудь вместе собраться поговорить об этом? Дурнова пригласить, Платоновых? Все нашего поля ягоды…

— С кем другим, только не с Платоновыми, — отмахнулся Лаврентий.

— Ты все из-за этих стульев на них сердишься? Пора уже забыть.

— Не только в стульях дело. Архип кооперацию строит! Теперь он с Лабырем пошел лес рубить, мельницу будет строить. Нет, от таких людей надо подальше держаться, этот человек не наш.

— Как же ты еще зелен, кум. Знаешь ли ты, зачем вошел в эту кипирацию Платонов? Не знаешь? Я тебе скажу: чтобы ее поджечь изнутри. Ты пробовал снаружи…

— Типун тебе на язык, кум! Ничего я не пробовал… — испуганно отозвался Лаврентий.

— Иди, кум, кому-нибудь другому рассказывай.

Они посмотрели друг на друга: один — насмешливо, другой — немного растерянно.

— Про Канаева вон не боишься говорить со мной, а тут скрываешь, — сказал Кондратий, и Лаврентий вздохнул с облегчением.

— Думаешь, заподозрят явлейских лавочников? Ну, хватит об этом. Спалишь одно — построят другое. Давай о деле говорить… Время подошло, кум! Больше ждать нечего.

Он говорил шепотом, склоняясь к самому лицу Лаврентия. Тот смотрел на блюдце с солеными грибами и чертил вилкой по краю блюдца.

— Я вчера с Васькой говорил, — помолчав, сказал Лаврентий.

— Васька тут при чем? — удивился Кондратий.

— Он нам поможет в этом.

— Поможет тебе этот хлюст в тюрьму сесть. Нет, нет уж, кум, от Васьки подальше держи эти мысли.

— Ты его не знаешь: за деньги он на все готов, отца родного не пожалеет. Сунем ему с тыщу, не только Канаева — всех перестукает.

Кондратий молча что-то обдумывал. Затем вдруг встал из-за стола и, протягивая куму руку, живо заговорил:

— Вот тебе, кум, моя рука, вот другая. Я с тобой ни о чем не говорил. Коли ты открылся Ваське Черному, с ним и действуй заодно, меня же в это дело не путай.

Лаврентий от удивления вытаращил глаза.

— Что с тобой, кум?

— Ничего. Об этом мы с тобой не говорили.

— Погоди, погоди, сначала хотел тому, другому сказать, теперь же боишься одного Васьки.

— Дурнов Иван не Васька Черный.

— Но Васька в моих руках: куда хочу, туда и поверну его.

— Ну и верти им на доброе здоровье.

Кончился у них разговор небольшой размолвкой. Лаврентий ушел, Кондратий еще некоторое время оставался сидеть у стола, зажав в кулак свою жидкую бороденку. «Дела и без меня ладом идут», — подумал он и оглядел стол. Вылил из стакана Лаврентия недопитую водку обратно в бутылку, спрятал бутылку в шкафчик и пошел за голландку. Через минуту оттуда донесся его громкий храп.

Спустя неделю после размолвки между кумовьями Лаврентий ездил в город за товаром для своей лавчонки. С собой он взял и Ваську. Обратно в Найман возвращались поздно. Явлей проехали, когда уже совсем стемнело. Пара лошадей весело бежала домой, таща громоздкие розвальни. Васька правил, а Лаврентий, в теплом тулупе, сидел к нему спиной. Всю дорогу он подбивал его на задуманное им дело, однако прямо не говорил. Васька ему также отвечал намеками. В перерывы разговора каждый соображал, как вести себя дальше. Откинув высокий воротник тулупа и садясь вполоборота, Лаврентий заговорил, прощупывая собеседника:

— Крутишь все вокруг кумы-то?

Васька, насупив густые брови и облокотясь на передок розвальней, не отрываясь, смотрел на темную, бегущую вдоль полозьев дорогу.

— Кондратий не мешает? — продолжал вкрадчиво Лаврентий. — А ведь ничего баба-то? Да, есть хорошие бабы. В городе они лучше. Вот я в позапрошлом году в Москву ездил — вот где бабы так бабы! Только на картинках таких рисуют. Губы у них красные, щеки в помадах, а уж все остальное — прямо загляденье.

— Чего ты понимаешь в бабах? — с нетерпением прервал его Васька.

— А что я, не мужик?

— Мало для этого быть мужиком…

— Ты постой, не обо мне здесь речь. Дашь такой бабе целковый аль, скажем, трешницу, и вся она твоя. С деньгами в городе хорошо: вина сколько хочешь, гуляй…

— Да не у всех они есть.

— Только захоти — сами в карман тебе полезут.

— Не ты ли их мне сунешь? — хитро улыбнулся Васька.

— Могу и я, только…

Он не договорил и в темноте уставился на собеседника, словно ожидая от него, чтобы тот сам досказал его мысль.

— Ты опять на то же поворачиваешь, — недовольно отозвался Васька.

Он сел поудобнее и ждал, что еще скажет Лаврентий. По обеим сторонам дороги плыли занесенные снегом поля. Полозья саней с визгом скользили по укатанной промерзшей дороге. Васька теперь смотрел в мутную даль ночи на еле различимую светлую кромку неба, где она сходилась с такими же мутными, заснеженными полями. Смотрел он и словно видел там тот загадочный город, о котором говорил ему Лаврентий, где можно хорошо пожить с деньгами, где женщины красивы и доступны. В его глазах была тоска. Но Лаврентию в темноте казалось, что они блестят несказанно жадным блеском.

— Убьешь Канаева — у тебя будут деньги, много будет денег, — проговорил Лаврентий резким шепотом.

У Васьки, видимо, уже созрел какой-то отчаянный план, и он хрипло спросил: — Сколько?

— Тыща!

Ваське давно уже надоела найманская жизнь, надоел сам Найман, который ему никогда не был ни родиной, ни теплым местом родной избы. Цыганская кровь всегда манила его куда-то вдаль, где больше воли, где он встретит новых людей, иные порядки.