— Ты что городишь, Настасья? — удивилась Марья.

— Горожу, а ты отгораживаешь, как будто ничего и не знаешь про своего мужа.

— Бог с тобой, Настасья, что мне знать-то? — все больше удивлялась Марья странным намекам Анастасии. — Да говори толком.

— Да ты, никак, и вправду ничего не знаешь, — с поддельным изумлением сказала Анастасия и всплеснула руками. — Днюет и ночует в школе с этой, городской-то потаскушкой, совсем без стыда, — зашептала она, наклоняясь к Марье. — Намеднись, рассказывают, школьная сторожиха их в самом интересном виде застала. Зашла это она подметать, а они как есть тут…

— Не верю я этому! — вдруг вспылила Марья, обрывая торопливый шепот Анастасии. — Выдумки одни. А что он поздно приходит, так у него дела!

— Я тебя, милая, не заставляю верить. А передаю лишь то, что давно уже все знают.

Анастасия отступила от Марьи на шаг и неискренне, громко засмеявшись, добавила:

— Чего это я, вправду, хлопочу так? Ведь его, должно быть, на вас обеих хватает…

Словно ушатом холодной воды облила Марью эта женщина. «Неужели правда?» — думала она, тупо глядя на смеющуюся Анастасию.

— Побойся бога, Настасия, напраслину говорить на людей, дочь твоя недавно померла, хоть ее вспомни, — сказала она, все еще не желая верить сказанному.

— А что тебе моя дочь? Она в законе с мужем жила, и муж ее не бегал от нее по потаскушкам, не твоему чета! — сердито сказала Анастасия и быстро пошла прочь.

Долго стояла Марья, перебирая в памяти поразившую ее весть. Очнулась оттого, что вдруг забыла, куда она шла. Думала, думала, так и не вспомнила. Пришлось вернуться обратно. «Неужели это правда?» Не хотелось верить, не хотелось даже думать об этом, но слова толстой Анастасии, и в особенности этот наглый смех, все еще звучали в ее ушах. Над чем она смеялась? Разве можно над этим смеяться? Ведь она четыре года ждала мужа, четыре года даже в мыслях не была ему неверной. А тут такое про него говорят. Марья стала перебирать в памяти все случаи жизни со времени приезда Григория и, к своему огорчению, убедилась, что он вечерами подолгу стал задерживаться именно с того момента, как приехала эта новая учительница. Он ее из Явлея-то сам привез и на постой сам определил к Сергею Андреевичу, чтобы поближе к себе. Чего только не вспомнила Марья, чем только не подтверждала свои ревнивые догадки, пока в конце концов совсем не убедила себя в полной виновности мужа. Однако она решила до поры до времени не выдавать мужу того, что узнала, лично не убедившись в этом.

Когда Григорий вечером забежал домой, Марья еще находилась под влиянием этих мыслей. Она не собрала ему ужина и на все его вопросы не отвечала. Григорий, всегда очень спокойный, не сдержался, вспылил, дернул себя за ус и ушел, громко хлопнув дверью.

Молчаливой Марья оставалась и в последующие дни, пока наконец Григорий не подступил к ней с более настойчивыми расспросами.

— Ничего я тебе сейчас не скажу, — выдавила она наконец из себя, — Вскорости сам узнаешь, быть нам вместе или нет. Ждала я тебя, мучилась здесь одна-одинешенька, а как приехал — не облегчил мою жизнь, сделал еще труднее.

— Разве ты не видишь, как я занят? Занят большими делами. Такую целину поднимаем, что иногда, кажется, и сил-то не хватает.

— Ничего не вижу, слепая я. Одно знаю, что пропадаешь ты не только днями, но и целыми вечерами. Где бываешь, за тобой не слежу, да и следить не хочу. Оставь нас с Петькой и уходи, жили мы без тебя и сейчас проживем.

Григорий с удивлением слушал, как решительно и даже со злобой говорила Марья. «Здесь несомненно что-то есть», — думал он, продолжая ходить по избе.

— Зачем ты сердишься и кричишь? — сказал он немного погодя. — Я думаю, мы можем и спокойно поговорить. Ругаться у нас с тобой нет повода…

— Нет повода?! — вдруг прервала она его. — Бесстыдник ты эдакий, не знаешь, что о тебе говорят люди?!

Она не договорила, слезы брызнули из ее глаз. Григорий не мог понять, что с ней происходит, но догадывался, что здесь, видимо, замешана какая-то история. От Марьи он больше ничего не добился и опять ушел из дому без обеда. Такие сцены повторялись все чаще, Григорий с горечью должен был признать, что в семейных неполадках виноват он сам. Надо было выправлять дело. Конечно, домашняя неурядица не могла, не повлиять на Григория. Он заметно стал худеть. Первым это заметил сельсоветский сторож — дед Игнат.

— Одни усы у тебя остались, Григорий Константиныч, совсем осунулся, спишь мало, да и кормежка, знать, не барская.

— Дела, дед Игнат, — ответил Григорий, тронутый вниманием старика.

— То-то, дела заели. Чиндянов небось на твоем месте не худел. Придет, бывалоча, сядет за стол, посидит, посидит да скажет писарю: «Это сделай, то сделай», — а сам уйдет. И так, почитай, каждый день…

— Ты лучше вот что, дед, достань-ка котелок картошки и свари — поужинаем, — прервал его Григорий.

— Отчего же, это можно, это даже очень можно, — тряхнул дед Игнат седой бороденкой и полез за голландку за своей потертой шубенкой.

Но вместо картофеля дед Игнат откуда-то раздобыл довольно большой кусок мяса и сварил солянку.

— Ешь, ешь, Григорий Константиныч, от картофеля пользы мало, — угощал он Григория. — Бывало, дед мой покойный, царство ему небесное, говаривал: картошку ешь-ешь — надоест и бросишь, а мяса наешься — сытый встанешь из-за стола. Вот как говорили старые люди. По твоей работе тебя каждый день мясом надо кормить, Григорий Константиныч…

Долго еще говорил дед Игнатий о преимуществе мяса над картофелем, пока его не отвлекли от этой темы. Посетителей в Совете всегда бывало много, особенно за последнее время, когда организация кооператива была в разгаре. Всем хотелось узнать, что это за невиданная штука и какую выгоду она может принести мужику. Исстари Найман необходимыми товарами снабжала лавочка Кошмановых, жители с этим свыклись настолько, что иного вида торговли они и представить себе не могли. А тут на тебе — кооператив, и слово-то какое-то непонятное, не только не эрзянское, но и не русское, сразу-то и не выговоришь. Однако и заманчивого было много в этом непонятном деле.

Марья после долгих колебаний наконец решила основательно убедиться в справедливости слухов о муже. Сначала она хотела было сопровождать его по вечерам, бывать с ним там, где и он. Но вскоре оставила эту мысль: пожалуй, еще пуще пойдут разговоры, что она сторожит мужа. Еще до размолвки Григорий не раз приглашал ее с собой, но тогда ей казалось не женским делом ходить на собрания, а теперь даже каялась, что отказывалась. Согласись она вечерами бывать с ним, может быть, и разговоров этих не было бы. Марья задумала выследить мужа, проверить, где он бывает. И вот однажды, уложив сына спать, она оделась, закутала голову шалью, чтобы ее не узнали, и пошла. Было уже довольно поздно, моросил холодный дождь, и стояла такая тьма, что в двух шагах нельзя было ничего разглядеть. Дойдя до первого проулка, она свернула на зады. На улице было очень грязно. Марья шла конопляником, то и дело натыкаясь на кучи обмолоченной конопли. Миновав церковную площадь, она вышла к движку Кондратия Салдина. В сельском Совете горел свет. Она подошла к окну и заглянула внутрь. Там был один дед Игнатий. Он сидел за столом секретаря и ковырял лапоть.

«Значит, он должен быть дома, а не пришел…» — рассуждала она, поднимаясь по большому проулку к школе. В трех окнах школы горел свет, но они были слишком высокие. Марья не могла заглянуть в них. Тогда она осторожно вошла в коридор и стала прислушиваться. Если он там и с ней, она сразу узнает его голос, и тогда… Она сама хорошенько не знала, что будет тогда. Ревность лишила ее обычной рассудительности. Из класса слышался сдержанный говор. Ей показалось, что она ясно слышит голос Григория, грубовато спокойный, но звонкий, как в дни молодости. Марья едва устояла на ногах. Не найдя ручки, она ногтями вцепилась в край двери, силясь ее открыть. Спазм сдавил ей горло, непрошеные слезы ручьями потекли по щекам. Она царапала дверь, но открыть не могла. Вдруг дверь сама открылась, и на пороге перед ней предстала старая учительница.