— Ну, а если они войдут в силу, тогда что? — спросил Сергей Андреевич.

— Не войдут. К этому расскажу вам один случай. Отец раз из лесу принес вороненка. Рос он у нас, а потом, когда стал побольше, мы ему обрезали крылья, чтобы летать не мог. По земле бегает, как курица, а вверх подняться не может.

Раздался дружный хохот. Многие помнили этого ворона, который бродил по улице, а когда его дразнили ребятишки, кидался на них, словно собака.

— Ты, стало быть, хочешь, чтобы наш брат мужик только по земле ползал, а летать не смел?! — сказал Архип Платонов, обрывая смех. — Чтобы он вечно ковырялся в земле своей сохой?

— Откуда ты это взял, что я хочу, чтобы крестьянин ковырялся сохой? — ответил ему Григорий.

Все притихли, поглядывая то на Григория, то на Архипа. Архип появился как-то незаметно, он сидел близко к двери, выставив из-за спины впереди сидящего мужика скуластое лицо с узенькими глазками.

— Как же тебя понять, коли ты хочешь обрезать землепашцу крылья?

— Смотря какому! — вмешался Василий Дракин, расстегивая пиджак и расправляя широкую грудь, словно собирался помериться силами со своим противником.

— Погоди, Дракин, ты в этом деле ничего не понимаешь, — остановил его Архип и обратился к Григорию: — Мужику нужна воля, воля пахать, поднимать свое хозяйство! Что значит крепкий мужик? Крепкий мужик тот, который день и ночь работает, не жалея сил.

— Э-э, братец, — перебил его Лабырь. — Разве я на своем веку мало работал? Посмотри на мои руки: они все в шрамах и в мозолях.

— Зато ты и пил больше, чем зарабатывал, — возразил Архип.

— А отчего пил?! Оттого, что на честном труде высоко не взлетишь.

— Кондратий Салдин поперек горла вам встал, братья Платоновы вам мешают! — поднял голос Архип, не отвечая на слова Лабыря. — Да знаете ли вы, сколько на своем веку Салдин работал?! Он всю жизнь в одной куцей шубенке ходит, от праздника до праздника ко рту чарки не поднесет, не то что Гостянтин Пиляев, который готов пропить свой последний топор…

Поднялся шум. Архипу не дали больше говорить. Он замолчал и спрятался за спинами сидящих впереди.

— Ты скажи, сколько лет Салдин тянет из нас жилы?! — кричал Лабырь. — Сколько ему мой топор понарубил всяких построек.

Когда шум немного стих, заговорил Григорий:

— Кондратий Салдин плох не потому, что он день и ночь работает, а потому, что он держит в кабале половину села. Таковы и Лаврентий Кошманов, и Иван Дурнов, да и вы, братья Платоновы, не отстаете…

Вернувшаяся от соседей Пелагея стояла, прислонившись к голландке. Высокая, дородная, со скрещенными на груди руками, она поглядывала на собеседников и была очень довольна, что взоры всех обращены на ее зятя. Время от времени она пыталась вслушаться в смысл его речей, но понимала не все. Вдруг она как-то встрепенулась и повела носом в сторону Дракина.

— Откуда это псиной пахнет? — спросила она, перебивая Григория и принюхиваясь.

Пелагея не выносила собак не только у себя в избе, но и во дворе. Все знали эту ее неприязнь и невольно стали заглядывать под лавки. В избе наступила тишина.

— Вот она, собака-то, — сказал кто-то.

Гончая Дракина, мирно лежавшая у ног своего хозяина, поняв, что на нее обратили внимание, зевнула и приветливо гавкнула. Пелагея, схватив ухват, бросилась к ней. Дракин не успел загородить своего неразлучного друга, и ухват пришелся собаке по самому хребту. Поднялся невероятный собачий вой, положивший конец беседе. И собака, и ее хозяин были изгнаны из избы. За ними стали расходиться и остальные.

Сергей Андреевич с Григорием вышли вместе. Пройдя немного, Сергей Андреевич возобновил прерванную в избе беседу.

— По душе мне пришлись твои слова, — сказал он. — Я хоть и не очень разбираюсь во всей этой политике, но иногда думаю так же. Вот что я тебе скажу. — Он оглянулся по сторонам, словно собирался открыть какую-то тайну и боялся, что его услышат другие. — Верю Ленину, как богу, верю. Куда бы он ни велел идти мужику, смело пойду.

— В этом как раз и наша сила, Сергей Андреевич, — ответил Григорий.

— А Архипка Платонов правильно сказал, что мужику нужна воля, его налогами давить не надо, крылья обрезать тоже не надо: мужик должен богатеть, тогда и государству хорошо будет, потому хлеба будет вдоволь, а в хлебе — наша сила. Только вот подравнивать нас немного надо, подстригать, чтобы уж слишком далеко не метили, вроде Артемки Осипова…

Он еще долго говорил и все в том же духе: сбивчиво, путано. Григорий не отвечал ему. Дойдя до двора Григория, они простились. Григорий немного задержался на ступеньках крыльца. Ночь была теплая, но все же и в этой теплоте уже чувствовалась осень. Не было той легкости в воздухе, которая бывает весной, не было той густоты и насыщенности запахами отцветающих трав и зреющих хлебов, как это бывает летом.

Звезды были как-то ближе и мерцали ярче. С огородов тянуло горьковатым запахом конопли. Тихим покоем веяло от заснувших садов. «Мужику нужна воля, — вспомнил Григорий и подумал: — Воля для того, чтобы появлялись Салдины, Дурновы и им подобные?..»

Каждую субботу в сельский Совет привозили из Явлея газету «Беднота». Охотники послушать новости или прочитать какую-нибудь заметку о крестьянском хозяйстве собирались в сельсовете и терпеливо ждали письмоносца Илью-коротыша. Часто здесь бывал и Лабырь. Его приход всегда встречался радостным оживлением среди охотников до небылиц, которые Лабырь рассказывал, пока ждали газету. Он и сегодня уже успел рассказать две небылицы, начал было третью, но вошел Степан Гарузов. Удивительно было не то, что он пришел, хотя Степан бывал здесь очень редко, а то, что он был пьян. Не привыкли его видеть таким. К тому же, выпив, Степан резко менялся, становился мрачным, плаксивым.

Лабырь не удержался, чтобы не сказать что-нибудь по этому поводу.

— Клюнул рюмку, клюнул две — зашумело в голове, — тягуче пропел он и тут же добавил: — К концу лета что-то и непьющие стали прикладываться.

— Сам, поди, гонит, — заметил кто-то. — У него на Камчатке не видно.

— Тише, шайтаны, а то Стропилкин услышит.

Заговорили, перебивая друг друга:

— Это уж кто-нибудь угостил его.

— Меня вот чего-то никто не угощает.

— Захочешь — найдутся…

— Чего уставились, пьяного сроду не видели? — заговорил Степан. — Ну выпил, значит, угостили. Не мимо же рта пронести.

— Скажи кто, может, и нам перепадет?

Степан, причмокивая губами, помолчал, затем взмахнул руками, выпалил:

— Лаврентий Захарыч… — И стал рассказывать, как было дело. — Выпей, говорит, Степан, за мое здоровье. Что ж, говорю, не выпить, поднеси. Ну он и поднес мне, сначала один стакан, потом другой…

— Погоди, погоди, а то ты всю самогонку у Лаврентия выпьешь и другим не оставишь, — прервал его Лабырь. — Стало быть, выпил за его здоровье? Иль, может, за другое что-нибудь?..

Степан запнулся и опять взмахнул руками.

— Да отвяжитесь вы от меня! Чего пристали? — сказал он и пробрался в дальний угол.

Кто-то проговорил:

— Давай, Гостянтин Егорыч, продолжай свою историю.

Все снова скучились вокруг Лабыря.

— Да… — начал он, посасывая трубку. — Сели это мы на явлейской станции. У всех моих товарищей, едущих со мной, были билеты, а у меня в кармане зайцы ночевали. Я залез на самую верхнюю полку и лег. Товарищей предупредил, чтобы они со мной не разговаривали: я их не знаю, они меня не видели. Сидят это они и смеются надо мной: «Поймают тебя, Лабырь, точно косого, поймают». Я же лежу и думаю: «Как же, поймали одного такого…» Проезжаем станцию, другую, третью — вошли проверять билеты. Я притворился спящим. Ну просмотрели они у людей, подошли ко мне. Дернули за ногу — я сплю. Дернули сильнее — я не шевелюсь. «Эй, ты, кажи билет!» — кричит из них главный. Молчу: «Билет!!» Молчу. Ну тут уж он меня дернул так, что я чуть с полки не слетел. «Ты что, околел?! — кричит. Встал это я потихоньку, протер глаза, приставил ладонь за ухо и кричу что есть мочи: «А-а?» Он аж уши заткнул и попятился от меня. «Билет кажи!» — кричит мне тоже что есть мочи. А я опять. «А-а?» Ну он тут стал мне знаками показывать. Долго я «не понимал», что ему надо от меня, пока не ткнул он мне под нос чей-то билет. А сам в руках держит какие-то щипчики. Жахнет, думаю, по голове этими щипчиками. А поезд все едет. Около часу проторчал он передо мной. Смотрю, очень осерчал, прямо весь дергается от злости. Билет есть, говорю, чичас отыщем, и стал расстегивать штаны. Ну, конечно, бабы, какие тут были, отворачиваться стали. Вокруг нас собрались ротозеи. Я же сижу, свесивши с полки ноги, и из штанины вытаскиваю длинное полотенце с узлами. Стал развязывать первый узел и развязывал эдак с полчасика. Они все стоят. Уйдете, думаю, не дождясь от меня билета. Повозился это я с первым узлом, берусь за второй… Плюнул проверяющий и отошел от меня. Я кричу ему вслед: «Чичас отыщем билет!» И не посмотрел в мою сторону. А у меня этих узлов в полотенце было пятнадцать штук, и в каждом бумажечки разные, медяки.