— Сколько аршин в полотенце-то было? — спросил один из слушателей.

— Четыре аршина, баба на дорогу мне отрезала. Больше трех узлов никто не выдерживал… Только когда уже к Саратову подъезжали, попался мне такой же упрямый вроде меня. Пожилой уж был, борода у него, как вот у Игнатия Иваныча: надвое идет, словно двурогие вилы. Этот старик десять узлов выстоял, но и продержал уж я его с утра до самого вечера…

— Сколько же ты до Саратова ехал? — смеясь, спросил кузнец Петр.

— Это в счет не входит, — усмехнулся и сам Лабырь.

— Любишь же ты приврать, Гостянтин, — заметил Игнатий Иванович.

Появился письмоносец с газетой. Подошли еще люди, и в избе стало многолюдно. Здесь же был и Григорий Канаев. Его попросили к столу, поближе к лампе. Как ни заманчивы были веселые рассказы Гостянтина Егорыча, все же его время прошло, и он охотно уступил место зятю. Те же слушатели, которые еще недавно весело смеялись над рассказами Лабыря, теперь тесно сгрудились вокруг Григория и внимательно слушали его чтение. В помещении Совета воцарилась тишина. Только где-то в сторонке, в темном углу, тихо похрапывал задремавший Степан.

Мария Канаева была женщиной домовитой. Ее мечтой было поднять свое хозяйство и жить в достатке. С приездом мужа эта мечта казалась ей вполне осуществимой. Демобилизованным красноармейцам выдавалась ссуда для приобретения скота, для постройки дома, и она рассчитывала, что и у них не позже как через год будет и лошадь, и новый дом.

Но прошел год, и Мария с горечью должна была признаться себе, что мечты ее не сбываются. Григорий своему личному хозяйству уделял внимание лишь в пределах житейской необходимости. Все заботы по дому по-прежнему оставались на Марье. О покупке лошади или о постройке новой избы Григорий даже не заговаривал. Убрали урожай, обмолотили, зерно ссыпали в лари и в мешки, и все это, за неимением амбара, сложили в сенях. Этим и завершили трудовое лето. А сколько нужно было еще сделать, прежде чем придет холодная и длинная зима! Крыша обветшала, двор продолжал разваливаться, дров не было, не говоря уже о мелочах: дверь надо было поправить, половицу сменить, печь переложить. Но Марья, в отличие от других женщин, даже не намекала на эти недостатки, не то чтобы, как говорится, пилить мужа. Григорий, целиком ушедший в общественную работу, не замечал всего этого. Оторванный на несколько лет от крестьянского хозяйства, привыкший постоянно быть на людях, он совсем отвык от него. В душе он был уже не крестьянином. Марья этого не понимала и не могла понять. Радость, которую он внес своим приездом в дом, постепенно сменилась горечью. Он был для нее по-прежнему дорог, она так же любила его и вместе с тем чувствовала его отчужденность ко всему, что для нее было свято. Как-то Григорий осторожно намекнул ей об иконе, висевшей в переднем углу, чтобы снять ее. Марья сначала запротестовала, но через некоторое время сама сняла ее и повесила в чулане. Так в их отношениях появилась первая трещинка: икону она сняла не по убеждению, а из желания не противоречить ему. Основная ошибка Григория, может быть, и состояла в том, что он, занимаясь другими людьми, совсем забывал о своей жене. А она между тем жила своей духовной жизнью, значительно отличающейся от духовной жизни Григория. Иногда по вечерам, оставаясь дома, он читал политическую литературу и газету, а она, зашивая рубашонки сына, шептала про себя молитвы. Нельзя сказать, что Марья была особенно религиозной, но понятия, усвоенные с детства, укоренились в ней очень прочно. Для того чтобы изжить их, нужно было нечто более убедительное, чем поверхностные антирелигиозные беседы, какие с ней раза два проводил Григорий. По воскресеньям и другим праздникам она ходила в церковь. По этому поводу Григорий всегда подшучивал, а она сердилась. Марья иногда с тайной завистью смотрела на соседних мужиков, занятых исключительно личным хозяйством. «Почему он не похож на них?» — спрашивала она и сокрушенно вздыхала. «Может, все это пройдет у него, возьмется за хозяйство…» — думала Марья. Но дни шли, а Григорий все больше отдавал себя общей работе, а осенью, когда подошло время перевыборов сельского Совета, он стал пропадать целыми днями, возвращался домой поздно, усталый. Как-то утром, видя, что он поспешно собирается уходить, она спросила:

— Ты опять на целый день?

— Как на целый день? — переспросил Григорий, но тут же добавил: — Понимаешь, у нас сегодня с утра собрание бедноты, готовимся к выборам. А тебе что, нужен я зачем-нибудь?

— Нет, не нужен, — внешне спокойно ответила она, хотя внутри у нее все кипело.

Григорий заметил беспокойный блеск ее глаз, замешкался, раздумывая над этим. Только сейчас он сообразил, что Марья давно уже перестала делиться с ним своими хозяйственными заботами и как-то вся ушла в себя.

— Может, тебе помочь в чем-нибудь? — спросил он.

— Помочь, — словно эхо, повторила она. Голос у нее дрогнул, и из глаз неожиданно закапали слезы.

— Что с тобой? — удивился Григорий, подходя к ней.

— Ничего, так, — ответила она, закрывая лицо передником.

Марья была в длинной белой рубахе и в рукавах с пестрым передником из разноцветных лент, в бисерном пулае с черными кистями. Сарафан и кофту она опять запрятала далеко в сундук и больше не вытаскивала.

— Отчего ты плачешь? — допытывался Григорий.

— Не знаю. Слезы как-то сами пошли, не удержала я их, вот и пошли. Ты иди, там тебя, может, ждут товарищи…

В другой раз, когда Григорий был особенно внимателен и ласков, она высказалась откровеннее:

— Трудно мне, Гриша, одной-то.

— Почему ты одна? — с усмешкой спросил Григорий.

Эта усмешка взорвала ее.

— Ведь ты только называешься мужиком в доме, а все по-прежнему на мне лежит. Дрова таскаю на себе, солому и сено вожу сама… Петька ходит в школу, а к зиме у него ни пальтишка, ни валенок. О самой-то я уже ничего не говорю… Лошадь надо купить…

— Погоди, не торопись, дай срок — и лошадь купим, — сказал Григорий, глядя себе под ноги.

Ему бросились в глаза свои истоптанные, с порыжевшими головками сапоги. Давно он хотел отдать их в починку, но как-то все было недосуг. «Смазать их, что ли, надо» — подумал он и спросил:

— Чистого дегтя у нас нет?

— Деготь есть у тех, у кого телеги, а у нас колеса не скрипят.

Григорий промолчал, но, попросив у тестя лошадь, привез три воза соломы. К вечеру подошли Дракин и Надежкин, позвали соседа Цетора и заново перекрыли избу. На другой день Григорий поехал в лес за дровами, а потом до вечера рубил их, заготовив почти на целую зиму. Однако хозяйственными делами ему заниматься долго не пришлось. Через несколько дней состоялось общее собрание жителей села Найман, исход которого совсем оторвал Григория от хозяйства. Все легло опять на плечи Марьи.

Наконец наступил день, когда найманские жители шумной толпой собрались у школы, чтобы избрать нового председателя сельского Совета. День выдался ясный и не по-осеннему теплый. Самый большой класс Найманской школы не мог вместить собравшихся, и было решено провести собрание на улице. Поп Гавриил и обедню не успел закончить, как весь народ вывалил из церкви. Собрание открыл Чиндянов. Пока шумела толпа, он стоял на ступеньках широкого крыльца и, сняв синий картуз, долго разглаживал свои густые сероватые волосы.

— Давай начинай, чего гриву маслишь! — крикнул кто-то из толпы.

Чиндянов крикнул и негромким, дрожащим голосом обратился к собранию. Избрали президиум. За большим столом, принесенным из сельского Совета, на широкой площадке школьного крыльца расселись Григорий Канаев, Надежкин, Сергей Андреевич Болдырев, еще несколько человек из найманской бедноты и середняков. Среди них был и председатель волисполкома Дубков. Председательствовал Григорий. Дали слово Дубкову. Он говорил глуховатым голосом, по-русски. Многие не понимали его, но главное в его речи — каких людей надо выбрать в Совет — дошло до каждого. Он советовал не торопиться а этим делом, каждому хорошенько подумать, кого он будет выдвигать и за кого будет голосовать. Особенно он предостерегал от уговоров кулаков, которые непременно постараются протащить в Совет своего человека.