Пахом оценил правильность предложения Стропилкина.

— Пойдем соберем коммунистов, а то дед Игнатий до утра будет бегать, — сказал он. — Да ты шапку, что ли, где-нибудь достань, а то ведь с мокрой головой ходишь.

— Зайдем выпросим у кого-нибудь, — равнодушно ответил Стропилкин.

Когда все было организовано, как предложил Стропилкин, Пахом и Дракин с фонарем в руках отправились по явлейской дороге. Перевалили за Ветьке-гору, но на дороге ничего такого не обнаружили.

— Надо верхового послать в Явлей, — предложил Дракин, когда возвращались обратно, — может, мы зря всю эту бучу подняли.

— Не зря, Вася, — отвечал Пахом. — Выстрел, понимаешь, выстрел, и лошадь одна прибежала. Тут что-то не того… А в Явлей пошлем, сейчас же пошлем…

На мосту они встретились с Лабырем. Тот метался в поисках дочери, которая, выбежав из Совета, словно провалилась сквозь землю.

Так продолжалось до самого утра. Послали в Явлей верхового и теперь ожидали его.

Утром, когда над лесом зажглась заря, когда хмарь ночи ушла на запад, Канаева нашли недалеко от вишкалейского моста, немного в стороне от дороги. Он лежал лицом вниз, уткнувшись головой в подтаявший снег. В стороне от него валялась его выцветшая армейская фуражка с темным следом пятиконечной звезды на околыше. Одна рука была подвернута под него и до самого плеча смочена кровью. Другая протянута вперед, и между сжатыми пальцами высовывался рыжеватый клок лошадиной шерсти. Он, видимо, свалился с лошади, когда, напуганная выстрелом, она шарахнулась с дороги и поскакала.

Канаева принесли в клуб и положили на стол, сняли занавес и накрыли его тело. Таня хотела обмыть ему лицо, но Пахом остановил ее.

— До приезда следователя ничего нельзя трогать, — сказал он вполголоса.

Приковылявший сюда старый Канаев сидел на краю сцены. Он несколько раз пробовал встать и подойти к телу сына, но его ноги всякий раз подкашивались, и его с двух сторон подхватывали люди и отводили на место. Он теперь сидел и медленно покачивался из стороны в сторону, словно под напором ветра, которому он хотел противостоять. Недалеко от старика, у окна на улицу, стоял Петька, прижавшись горячим лбом к холодному потному стеклу, и напряжением воли старался и не мог сдержать слез, ручейком текших по щекам. Он смотрел сквозь мутную пелену слез на голые кусты обломанной сирени и думал об убитом отце. Он думал, что отец уже больше никогда не придет домой, что он никогда не услышит его голоса, не увидит его мягкой и доброй улыбки. Петька закрыл глаза, чтобы не видеть эту мутную пелену слез перед собой, и еще плотнее прижался к холодному стеклу.

А Марьи все не было. Некоторые высказывали предположение, что она ночью могла уйти в Явлей. Пахом снарядил несколько комсомольцев искать ее. Он, казалось, за эту ночь постарел, голос его огрубел, глаза ушли далеко под лоб, не мигали и смотрели холодно.

Убийство Канаева разразилось, словно гром в ясный солнечный день. Многих оно потрясло так глубоко, что они бродили как тени. Канаев был хорошим товарищем, всегда готовым помочь в нужде. Даже и те, для которых он был просто председателем Совета, смерть его встретили с сердечной болью. Нелегко было смириться с тем, что этот здоровый, сильный человек лежит, будто срубленное дерево.

В клуб, где лежало тело Канаева, люди входили бесшумно, так же бесшумно выходили. Никого ни о чем не спрашивали, не знали, кого в этом винить. Однако Пахом все же заставил Стропилкина взять под арест Лаврентия Кыртыма и посадить в темную конюшню во дворе сельсовета. Игнатия Ивановича с охотничьим ружьем Дракина заставили охранять его. Лаврентий был страшно напуган, все повторял одну и ту же фразу: «Пропал, заместо собаки пропал…»

Из Явлея первым приехал Дубков, в тарантасе, запряженном парой. Рядом с ним сидела Марья.

Она ночью, как только услышала от Игнатия Ивановича про выстрел за Вишкалеем, в чем была пустилась по явлейской дороге. Подгоняемая страшным предчувствием, она быстро шла по разбитой дороге, не замечая ни холодной весенней воды под ногами, ни вязкой грязи, ни топкого, и еще кое-где оставшегося снега. В Явлее от знакомого домохозяина, где обычно останавливался. Григорий, она узнала, что он поздно вечером выехал в Найман. Сомнений у нее больше не оставалось — с Григорием в дороге что-то случилось. Вскоре за ней приехал посланный Пахомом верховой Надежкин. Они вместе направились прямо к Дубкову. Всю дорогу Дубков успокаивал ее, но, когда они въехали в село, когда заметили необычайное движение людей по улицам, а возле клуба целую толпу, все стало ясно. Марье помогли слезть с тарантаса, подошедшие женщины подхватили ее под руки и хотели увести прочь от клуба, но она покачала головой и еле слышно выдавила из себя…

— Я знаю — он там, ведите меня к нему…

Ее повели туда, где лежало тело Канаева. Она легла грудью на край стола, склонилась головой к нему и так застыла, словно одеревенела. Ее лица не видно было, шаль сдвинулась на шею, открыв побелевшие, как бумага, кончики ушей. Ее восковая рука осторожно легла на бездыханную грудь мужа, судорожно ухватившись за покрывало. Кто-то шепнул, что она сейчас упадет, и те же женщины, которые ее привели, поспешно шагнули к ней и встали по бокам.

Лошадей Дубкова завели во двор клуба, где под тесовым навесом Лабырь, Сульдин и еще несколько мужиков обстругивали свежие сосновые доски на гроб. Дубков молча кивнул им и вошел в клуб.

Вскоре верхом прискакал и начальник явлейской милиции. У клуба перед ним, в островерхой шапке деда Игнатия, предстал на редкость трезвый Стропилкин. Он хотел своему начальнику доложить о случившемся, но тот махнул рукой и прошел мимо.

— Значит — все, вопрос решен, — огорченно произнес Стропилкин. — Коли ругать не стал, стало быть, мне больше не быть представителем власти.

Дубков с начальником милиции пошли в сельсовет.

— Надо сейчас же, по свежим следам начать расследование, — торопил начальника Дубков.

— До приезда следователя и судебного врача мы все равно ничего не можем предпринять, — отвечал начальник милиции, но все же решил допросить Кыртыма.

Позднее в сельсовет привели Архипа Платонова, который, как выявилось, где-то был ночью.

На следующий день из уезда наконец добрались следователь, прокурор и судебный врач. Они осмотрели покойника, сделали вскрытие и разрешили положить его в гроб. Здесь же, прямо в клубе, близкие друзья Канаева обмыли его тело, одели и положили в гроб. Дубков сам организовал почетный караул. Собрались родные, знакомые, друзья и все те, которым был дорог этот скромный деревенский деятель. А таких было так много, что они не умещались в просторном клубе. Несколько престарелых женщин оплакивали покойника. Из общего гула причитаний больше всех слышался голос Пелагеи, тещи Григория. Она была в белом платке, повязанном поверх кокошника, в длинной белой руце. Печальная мелодия причитания плыла в раскрытые настежь окна, явственно слышались слова, обращенные к покойнику: