Необычную эту группу провожали глазами выглядывающие из калиток и ворот люди, с удивлением спрашивая друг у друга, что теперь будет с Иваном Дурновым.
Сам Дурнов никак не ожидал, что с ним поступят так решительно. Он привык не торопиться с уплатой налога. Думал и в этом году как-нибудь протянуть, надеясь, что там, может, что-нибудь изменится. Он вышел к ним в одной рубахе и без шапки. За ним высыпала вся его семья. Стропилкин кратко сказал, с какой целью они пришли, и показал копию решения суда.
— Так вот, гражданин Дурнов, давай открывай двери своих конюшен! — повышая голос, закончил Стропилкин.
— Конюшни здесь при чем? — слегка опешил Дурнов. — Я же обещал заплатить…
— Твоими обещаниями сыт не будешь, — сказал Канаев, выступая вперед.
Дурнов налитыми кровью глазами посмотрел на него. Его широкое бородастое лицо исказила гримаса.
— Значит, разбоем хотите?! Своими руками, что попадется на глаза…
— Ты это брось! — оборвал его Стропилкин. — Здесь никакого разбоя нет, действуют представители власти, и по закону. Показывай, где у тебя бык?
Он с остальными, направился к одному из строений, откуда слышалось мычание. Дурнов, как подстреленный волк, в несколько прыжков очутился перед конюшней и схватился за вилы. Варвара громко завыла.
— Не трогайте быка, не дам! — крикнул Дурнов.
Пахом стоял немного поодаль от своих товарищей и от нетерпения кусал губы:
— Меня бы пустили, я бы ему показал, как за вилы хвататься.
— Брось, говорю, вилы! — сердито крикнул Стропилкин и быстро пошел на Дурнова, положив правую руку на кобуру.
Дурнова быстро окружили. Канаев вырвал у него вилы и отбросил в сторону.
Дурнов как-то сразу присмирел, опустил голову и медленно отошел от дверей конюшни. По его посеревшим щекам побежали светлые струйки слез.
— Давай веревку! — сказал Пахом Павлу, молча наблюдавшему за происходящим.
— Знали, куда и зачем шли, — ответил он, не двигаясь с места.
Под громкие причитания Варвары и плач Натальи быка вывели со двора.
Когда во дворе все стихло, Иван подобрал валяющиеся вилы и, сутулясь, поднялся на крыльцо сеней. Злоба, несказанная злоба сдавила ему горло. «Господи, господи!» — повторял он, хватаясь за грудь. И вся эта злоба была направлена на Канаева.
В избе все еще плакала Варвара.
— Хватит тебе! — крикнул он ей, а затем мягче добавил: — Выйди-ка в заднюю избу.
Варвара послушно вышла. Через некоторое время он высунул в дверь голову и попросил у нее несоленого коровьего масла.
4
Канаев и Пахом шли из сельского Совета.
— Зайдем, — предложил Канаев, когда они дошли до его избушки. — У нас и пообедаем. Марья все что-нибудь настряпала. А чего у тебя дома-то: рассол да картошка?
— И картошка-то, Степан говорит, только на семена осталась, — со вздохом отвечал Пахом.
— У нас тоже не густо, но картошка еще есть, и молоко есть, а с молоком она идет легче. Пойдем…
Марья вышивала. При виде Григория и Пахома она поспешно скомкала вышивание и сунула на полку в углу над коником.
— Что же ты прячешь, показывай давай! — сказал Григорий и повернулся к Пахому. — Секретничает от меня, вышивает, а что — не показывает.
— Тебе письмо, — сказала Марья, чтобы переменить разговор. — Еще вчера вечером Илья принес, забыла сказать.
— Это, наверно, от фронтовых друзей. Нет, почерк незнакомый. Посмотрим. Раздевайся, Пахом Василия. А ты, Марья, собери нам пообедать.
Пахом снял пиджак и прошелся к переднему углу, где у Григория были навалены газеты и книги.
— Знаете, от кого письмо? — сказал Григорий. — От Васьки Черного.
Пахом и Марья с удивлением взглянули на него.
— Вот послушайте, я вам его прочитаю.
«Посылаю всему Найману большой поклон, а тебе, Григорий Константиныч, — величиной с Ветьке-гору. Не удивляйся. Кому же мне еще написать, коли у меня в Наймане ни рода, ни племени? Человек ты хороший и, думаю, сделаешь для меня то, что я попрошу. Сам знаешь: в Наймане можно было жить без фамилии, можно было жить и без имени, но здесь, на стороне, с именем Васьки Черного далеко не уйдешь. Для того чтобы тебя как-то различили от других людей, мало иметь рябое лицо и черные глаза. Из Наймана я уехал так поспешно, что даже не успел запастись какой-нибудь справкой из сельсовета. Теперь нахожусь между небом и землей: без места, без дома и без имени. Прошу, Григорий Константиныч, пришли мне хоть какую-нибудь бумагу, из которой видно было бы, кто я есть такой. Сначала я сам хотел обратно приехать в Найман, но подумал: зачем, если ты мне пришлешь документ. Да и с Кыртымом не хочется больше встречаться. Человек он недобрый, бойся его. Он, наверно, теперь ходит по твоим следам, ждет только удобного случая, чтоб наброситься. У него есть обрез, скажи Стропилкину, пусть отберет, а то намеревается в тебя стрельнуть. Он дурнее себя искал, да не нашел. Ну, бывай здоровый, Григорий Константиныч. Думаю, что ты сделаешь, о чем прошу, а то моя жизнь сейчас похожа на безбилетного пассажира в поезде…»
— Ну, дальше здесь адрес, — сказал Канаев, кончив-читать.
— Послать-то следует, — сказал Пахом. — Но ведь у него нет ни фамилии, ни года рождения.
— Придумаем что-нибудь, надо парня выручить, — возразил Григорий. — Может, там, на стороне, работать будет, человеком сделается. Ведь он рос и жил у нас в селе, мы от него не можем отказаться. Сегодня буду в Явлее и все пошлю ему, а фамилию придумаем. Черным его звали, ну и напишем Чернов или Черняев.
Григорий помолчал немного.
— Я вот о чем думаю: слыхал, что он про Кыртыма пишет? Обрез, говорит, у него.
— Стропилкин еще не уехал, он, должно быть, и сегодня где-нибудь здесь околачивается. Сейчас же пойду найду его, и мы с ним нагрянем к Кыртыму, — ответил Пахом, срываясь с места.
— Ты погоди, пообедаем сначала, — остановил его Григорий.
Марья стала собирать обед.
После обеда Григорий пошел к Лабырю просить лошадь, чтобы верхом поехать в Явлей. Дорога вконец испортилась: ни пешком, ни на санях, а идти необходимо — вызывали на собрание волостного партийного актива.
Пахом же бросился искать по селу Стропилкина, который чуть ли не на целую неделю задержался здесь. Нашел его у Самойловны спящим с похмелья и потащил к Кыртыму. Дорогой рассказал в чем дело.
— Это мы сейчас же организуем обыск, — оживился Стропилкин и немного погодя добавил: — Кстати, и опохмелимся у него.
— Насчет этого ты брось! — оборвал его Пахом.
Лаврентий, увидев в окно, что к нему направляются Стропилкин и Пахом, затрясся от страха. «Это еще зачем нелегкая несет?» — забормотал он, но встретил как можно радушнее.
— Настасия, Настасия! — суетился он. — Встречай гостей, подавай на стол, я сейчас сбегаю в кладовку, вина принесу.
— Погоди ты со своим вином, — остановил его Стропилкин, но, тут же передумав, сказал Пахому: — Или немного хлебнем сначала, потом уж…
— Непременно сначала выпить надо, непременно выпить, — подхватил Лаврентий. — У меня для вас приготовлена бутылочка хорошего вина, такого, какое раньше пили лишь господа. Проходите, садитесь к столу.
— Но, но! Ты нам не толкуй про господ! Ты нам горького принеси.
Пахом с силой дернул Стропилкина за рукав, а Лаврентию сказал:
— Ничего нам не надо, мы пришли не вино пить, а с делом.
— Вот, вот, с делом! — басом повторил Стропилкин.
Он широкими шагами прошел к столу и через голову снял кожаную сумку, висевшую у него на плече, вынул из нее несколько листов помятой бумаги, карандаш и сел за стол, разложив все это перед собой.
— Чего же это собираешься писать? — заикаясь, спросил Лаврентий.
— Вот что, — заговорил Стропилкин, — иди-ка сюда поближе!
И когда Лаврентий опустился на край лавки, он неожиданно гаркнул:
— Подавай сюда обрез!
Лаврентия словно подбросило.
— Как-кой обрез? — выдавил он из себя и снова сел.
— Который ты прячешь!
