— В кооператив привезли плуги, я просил один оставить для тебя. Возьмешь?

— Плуги, говоришь? — выпрямился Степан. — Они, наверно, дорого стоят.

— Деньги не сразу — в рассрочку.

— Да ведь плуг не подойдет для нашей земли, — начал было Степан, но Пахом сердито оборвал его:

— Что ты каждое новое дело встречаешь с таким упрямством? По-твоему, эта деревяшка лучше подходит для наших земель?

Пахом со злостью толкнул ногой соху, воткнутую сошниками в снег. Соха качнулась и повалилась. Степан бросил топор и нагнулся поднять соху.

— Знаем мы эти плуги… — сказал он.

— Ничего не знаешь! — сердился Пахом.

— Пусть сначала кто-нибудь купит, посмотрим, как, а потом можно и нам попробовать, — продолжал Степан, возясь с сохой.

Пахом с досадой махнул рукой и хотел идти в избу, но вернулся и сказал настойчиво:

— А плуг-то все же возьмешь, не то я на себе его приволоку.

Из плетневых ворот показалась Матрена и прислушалась к разговору мужчин, очень похожему на ссору. Она заметила, что с некоторых пор между братьями начались нелады. Пререкания возникали по любому поводу. И ни один не уступал. Матрена не всегда понимала мужа. Пахом стал внушать ей беспричинный страх, и это началось с того, как он грубо, против желания матери и ее, выбросил из угла икону и ударом о камень перед дверью разбил ее вдребезги.

— И чего вы не поделили? — с досадой сказала она.

— На-ка, отнеси щепки домой, — обратился к ней Степан.

Он был смиренно спокоен и на едкие слова брата или не отвечал, или отзывался незначительными замечаниями.

Вскоре все вошли в избу. Матрена стала собирать на стол. Первый год Гарузовы ели хлеб чистый, без примесей. Степан нарезал от каравая ломтей, а со стола крошки собрал на ладонь и высыпал в рот. Пахом не удержался, чтобы не заметить:

— Ты теперь как Иван Дурнов. Это он так подбирает крошки со стола, чтобы их не выкинуть в лохань.

— Оттого у Дурнова и полно всего, что каждую крошку собирает, — ответил Степан.

На печи закашлялась старуха мать.

— Мне сюда, Матрена, подай, — сказала она и обратилась к Пахому: — У Лабыря, говорят, сын из города приехал. Поспросил бы у него, как там живет наш Захар.

— Эка хватилась: он вскоре после Нового года приехал. Чего про Захара спрашивать, он у нас на хорошей линии.

— Письма вот не шлет, — заохала старуха. — Все вы такие. Думаете, когда выросли большие, мать за вас не печалится. Материнское сердце всегда беспокоится…

— Письма-то он, положим, шлет, у меня в кармане их штуки три завалялось, одно даже прочитать не успел…

Пахом вынул из кармана помятые и потертые конверты.

— Что же ты, вражий сын, дома-то не говоришь, что он пишет?! — рассердилась мать и стала слезать с печи. — Не надо, Матрена, я к столу сяду.

— А чего тебе говорить? Вот поклоны он тут всем посылает, спрашивает, как у тебя здоровье, — оправдывался Пахом. — Надо бы ему ответить, да никак не соберусь.

— Каменное у тебя сердце, Пахом, — недовольно отозвалась мать. — А он вот помнит, поклоны посылает, обо мне беспокоится…

— Ладно тебе, мать, охать, ешь давай, — заметила Матрена.

После обеда Степан опять вернулся к своей сохе, а Пахом заторопился в Совет, откуда они с Канаевым поехали в Явлей.

Пелагее очень не нравилось, что Лабырь связался с кооперативной мельницей. Ей было досадно, что он работает бесплатно. Каждое утро она провожала его с упреками, так же и встречала вечером. И сегодня, едва Лабырь вошел в избу, она начала его пилить. В это время у них была и Марья. Она попробовала заступиться за отца, но Пелагея резко ее оборвала:

— Хорошо тебе говорить, муж у тебя на жалованье живет, а дурак Лабырь работает задаром.

— Много он у меня получает жалованья, — обиделась Марья.

— А нашему и столько не достается.

— Молчи, старуха, — сказал Лабырь. — Собирай скорее обедать. Построим мельницу — меня мельником поставят.

— Ты и мельницу пропьешь, — отозвалась Пелагея.

В избу вошел Николай. Он снял пиджак и подсел к столу.

— Вот и второй пришел со своей дармовой работы, — опять заговорила Пелагея. — Успевай только кормить вас.

— Ты чего опять начинаешь? — сказал Николай и, обидевшись, отошел от стола.

Марья украдкой покачала головой.

— Николаю из города не надо было уезжать, поучиться бы до весны, может, и Лиза осталась бы у вас, — сказала она.

— Поневоле сбежишь. Она же Лизу поедом ела.

— Спасибо тебе, сынок, за такие слова. Теперь во всем я виновата, — отозвалась Пелагея.

Лабырь ел молча, время от времени поглядывая на жену, сидевшую против него. Николай с тоской посматривал в сторону стола. Наконец Лабырь позвал его:

— Чего выглядываешь, словно собака из-под лавки? Ждешь, когда тебе ложку в руки сунут?

Николай взглянул на мать и, словно нехотя, направился к столу.

— И с детьми в теперешние времена наплачешься, — как бы себе сказала Пелагея. — Одну свадьбу сыграли, до сего времени никак не оправимся, на будущую осень ко второй готовься. На дочь больше, чем на сына, надо: руци, рукава, пулай…

От слов матери Агаша зарделась.

— Дурновы, что ли, ее сватают? — спросила Марья.

— Сватать не больно сватают, — отозвалась Пелагея. — Павел-то хочет ее взять, а отец не велит, не хочет с Лабырем породниться.

Агаша бросила ложку и от смущения спряталась в чулан.

— А может, я сам не хочу с ними родниться, — сказал Лабырь, отодвигаясь от стола.

— Картошку будете есть? — спросила Пелагея и крикнула Агаше: — Давай на стол картошку, чего там спряталась, сватать тебя еще не пришли! Эх-хе-хе, одно горе с вами…

— Не понимаю, что ты так печалишься из-за Агаши, — заметила Марья. — Теперь молодежь одевается по-русски: лучше и дешевле. Купите Агаше сарафан, кофту — и хорошо будет.

— По-твоему хорошо, что ты надела эти русские тряпки и показываешь не прикрытый пулаем зад? Срам один, а не одежда! — повысила голос Пелагея. — Нет уж, покуда я жива, Агаша не будет так одеваться! Я и с тебя их как-нибудь сорву, попадешься мне под горячую руку.

Марья улыбнулась и прошла к конику, где была ее шуба.

Лабырь кончил обедать и стал ковырять трубку сюлгамом Пелагеи. Николай через край чашки выпил остаток щей и, косо поглядывая на мать, нехотя, кое-как перекрестился.

— Молись как надо, а то вот одену тебе на голову чашку! — пригрозила мать.

— Завтра на базар поедешь, — сказал сыну Лабырь. — Продашь фунт шерсти и купишь ржи.

— А сам чего не поедешь? — спросила Пелагея, довольная, что на базар поедет Николай. «Еще пропьет деньги, и останемся без хлеба», — подумала она.

— Недосуг, — коротко ответил он и заторопился уйти, чтобы не выслушивать надоевших поучений жены.

Лабырь торопился на Вишкалей, где рубили для мельницы сруб. Он попыхивал трубкой и шел, перешагивая через лужи на дороге. На повороте к большому проулку он нагнал соседа Филиппа Алексеевича.

Они пришли раньше всех на место работы.

— Пока подойдут товарищи, зайдем покурить в ческу Салдина, — предложил. Лабырь.

В сторожке чески был и сам хозяин. Он сидел перед небольшим окном и сквозь мутное стекло смотрел на новый сруб будущей кооперативной мельницы.

— Есть, что ли, мелево-то? — сказал Лабырь вместо приветствия.

Кондратий еще в окно видел, как они направились сюда, но даже не повернулся к ним. Опираясь локтем на подоконник, он пальцами почесывал в бороде.

— В это время какое мелево, так — пудиками и полпудиками, — ответил мельник.

— Наши запасы в это время и вешаются-то только полпудиками да батманами[18], — сказал Филипп Алексеевич, взглянув на узенькую лавку вдоль закопченной стены.

— Присаживайтесь, — пригласил их мельник.

— Мы не надолго, покурить зашли.

Разговор как-то не клеился. Кондратий вертел носом и отмахивался от табачного дыма.

— Эка надымили! — не выдержал он.