Спустя некоторое время они уже шагали по дороге, поднимаясь на Ветьке-гору.

Уже около недели прошло, как вернулся Захар, но никак он не мог включиться в найманскую жизнь. В ячейку еще не ходил, не смея встретиться с Таней. Что он ей скажет? Какими словами оправдает свой побег? Но думай не думай, а целое лето дома сидеть не будешь. Да и нестерпимо хотелось ему посмотреть на Таню.

Сегодня с утра Матрена позвала его в лес за дровами.

— Зачем же вдвоем? Я один поеду, — сказал он.

— Вдвоем больше принесем.

На лошади поехать в лес Степану и не заикайся. Ему теперь не до дров, от зари до темна в поле. Кончив свою пахоту, нанялся пахать безлошаднику. Он словно хотел наверстать время, которое прожил без лошади, с завистью наблюдая, как пахали другие. Теперь он сам пашет, и пусть другие завидуют ему. Да что удивительного на себе нести дрова из лесу, все так делают, у кого нет лошади. Ходили же они раньше. Отчего же сейчас не пойти?

В лес Захар тронулся после завтрака. Взял с собой маленький топорик, веревку и, чтобы было веселее, поманил облезлую, несуразную Митькину собаку. Пошел берегом Вишкалея просто потому, чтобы побывать в тех местах, где когда-то бегал мальчишкой босиком. В поле виднелись пахари. Загоны доходили до самой реки. Некоторые из них зазеленели, а засеянные недавно еще были черными. Захар перешел на ту сторону и, как только выбрался из ракитника на луг, повстречал Григория Канаева с Дубковым.

— А-а, пропащий! — воскликнул Канаев, пожимая ему руку. — Что же ты глаз не кажешь? Приехал, а не видно тебя.

Захар не успел ответить Канаеву, как тот сразу же обратился к Дубкову.

— Один — вот этот. Как, подойдет?

— Отчего же? — ответил Дубков, внимательно разглядывая Захара.

— Мы тебя учиться думаем направить, — сказал Канаев Захару. — Поедешь? Школа такая открывается в городе для молодежи.

— Может, я не подойду туда? — со смущением отозвался Захар.

— В самый раз подойдешь, только тебе придется подготовиться немного, так что время до осени зря не теряй. Поговори с Татьяной Михайловной, чтобы она с тобой позанималась. Мы ей с Василием Михайловичем растолкуем, в каком роде заниматься с тобой.

Канаев с Дубковым перешли речку и пошли полем. Захар и не заметил, как глупая собака увязалась с ними. Он проводил их взглядом, задумавшись о том, что ему сказал Григорий. Но вдруг вздрогнул, сообразив, что пока разговаривал с Канаевым, не вспомнил о своей неприязни к нему из-за злополучных слухов о Тане. «Полно, правда ли это? — усомнился Захар. — Уж больно не похоже на Григория».

Лес встретил Захара ласковой прохладой. Молодая листва еще была светло-зеленая и клейкая, словно облитая конопляным маслом. Далеко вглубь Захар не пошел. Нашел сухостойное дерево, срубил его, поколол. У него набралась порядочная вязанка дров. Время приближалось к обеду. Домой идти не хотелось. Захар вышел на просеку, сбросил с плеч вязанку, лег на мягкую мураву, заложив руки под голову. По небу, как легкие холстинки, лениво плыли куски белых облаков. Лес глухо шумел, навевая сладкую дрему. Захар на минуту закрыл глаза, погружаясь в раздумье. «Учиться, — повторял он и сам не верил этому. — Учиться в город…» Думал ли когда-нибудь о таком счастье он, деревенский парень, еще совсем недавно не знавший ни одной буквы? «И Таня будет меня готовить, — проговорил он вслух. — Опять Таня, везде она. Нет, видно, без нее для меня ни одной дороги в жизни…» Он попытался представить ее в своем воображении и не смог.

Обратно Захар пошел другой дорогой и у села чуть-не нагнал вереницу учеников, возвращавшихся с экскурсии. Впереди шла Таня в легком белом платьице и в цветной косынке, накинутой на плечи. Она часто поворачивалась назад, подгоняя отстающих. «Заметила ли она меня?» — подумал Захар, замедляя шаг. И до самой своей избушки он издали наблюдал за ней.

Вечером Захар не вытерпел и собрался сходить в Совет. Надел желтые полуботинки, суконные брюки и синюю сатиновую рубаху с отложным воротником, расчесал густые непослушные волосы.

— Чем не парень? — сказал, глядя на него, Степан. — Не одну учительницу сманит!

Но Захар так на него посмотрел, что Степану сделалось неловко. Он сегодня, в субботний день, вернулся с поля раньше обычного и собирался в баню. Ему все же хотелось поговорить с Захаром, похвалить его.

— Чего же ты сердишься? — начал он опять. — Верно говорю, что ты первый парень на селе. Прошли теперь те времена, когда мы прятались от людей, боялись показаться на улице. Теперь наша берет. Сегодня вот Гриша с волостным председателем поле осматривали: не остается ли у кого незасеянным загон. Видишь, как власть заботится о нас, мужиках. То-то же… Подходили и ко мне. «Свой пашешь?» — спрашивает меня волостной. «Нет, говорю, безлошаднику. — Давай, давай, говорит, помогай…»

Захар не дождался, когда Степан кончит свою длинную речь, ушел.

В Совете Захар, кроме двух стариков — деда Игнатия и церковного сторожа деда Прокопа, никого не встретил.

— Кынцамолия теперь, поди, в бане моется, — проговорил дед Игнатий на вопрос Захара. — Посиди немного с нами, со стариками, может, кто и подойдет. Недавно, знать, приехал? Тебя все не видно было…

— Кынцамолия теперь все больше в школе собирается, — вставил дед Прокоп.

Захар немного задержался с ними. Скрутил цигарку, покурил, невольно прислушиваясь к болтовне стариков. В школу идти было неудобно, да и там сейчас, кроме старой учительницы, никого не могло быть.

— Мы вот с тобой в разных местах служим, а старики, почитай, одинаковы, — говорил дед Игнатий Прокопу.

— И места у нас, почитай, одинаковые, — равнодушно заметил дед Прокоп. — И к моему, и к твоему месту люди ходят. Людные у нас с тобой, Игнаша, места.

— Нет, Проша, — возразил Игнатий. — Места у нас с тобой не одинаковы. Твое место несознательное, а мое обчественное и сознательное, и служит оно всему селу.

— А церковь, по-твоему, не селу служит?

— Церковь — это не Совет. Ты бы хоть кипиратив, что ли, взялся охранять, и мне, глядишь, легче было бы.

— Куда мне с деревянной ногой-то кипиратив охранять, не доверят мужики.

— Хочешь, я с Григорием поговорю?

— Не надо, мне в церковной караулке лучше: зимой тепло, а летом прохладно.

— Вот то-то ты и есть несознательный, — с укоризной заметил дед Игнатий.

— Ладно тебе ругаться, давай лучше погляди картошку, испеклась, наверно.

Дед Игнатий поковырялся в углях. Запахло печеной картошкой. Одну за другой он выкатил из голландки на пол десятка полтора обугленных картофелин.

— Вот бы к ним капустного рассолу, — сказал дед Прокоп, глотая слюну.

Неожиданно вошли Канаев и Пахом.

— Никак тебя не могу приучить, Игнатий Иваныч, к порядку, — недовольно сказал Канаев. — Сколько раз тебе говорил, чтобы ты не пек в голландке картошку. Да еще трубу закрыл. Иль не слышишь, угаром пахнет?

— Угар, Григорий Константиныч, совсем ничем не пахнет. У отца Гавриила есть ефимия, так в ней сказано, что угар — непахучая вещь, — заметил дед Прокоп и, постукивая деревянной ногой по полу, заторопился к Игнатию помочь ему собрать с пола картошку.

— У попа Гавриила, кроме попадьи, есть еще монашка Аксинья, но чтобы была Евфимия, этого я не знал, — сказал Пахом и улыбнулся, сверкнув широкими зубами.

— Тебе смех, а я точно говорю. И эта ефимия не баба, а книжка такая, — немного обиженно сказал Прокоп. — И книжка эта не церковная, а в ней все как есть прописано по-русски. Я хоть читать не умею, но его дочки читали, и я все слышал.

— А я ведь думал, баба, — опять засмеялся Пахом.

— За пустое ругаешь, Григорий Константиныч, как себя помню — в этой голландке картошку пеку, и ни один человек еще ни разу не угорал, — сказал дед Игнатий, собрав картошку в подол длинной посконной рубахи.

— Было время — пек, а теперь надо понять, что здесь у нас сельский Совет. Шли бы вы с дедом Прокопом в его сторожку и пекли там сколько угодно. А то давеча заходит сюда Василий Михайлович Дубков, а у тебя около голландки вот эти висят. Их можно было во дворе повесить, день солнечный. И вообще летом незачем топить голландку.