Бредли забавляет моя реакция.

— Что в этом удивительного? Я ведь один живу, пришлось научиться. Да и сложного абсолютно ничего нет.

Готова поспорить, но позориться не хочется, поэтому затыкаю рот вкуснейшей пастой. Оказывается, я ужасно проголодалась и опустошаю тарелку за считанные минуты — становится даже стыдно. Николас смотрит на меня из-под бровей и прикрывает рот рукой, чтобы не рассмеяться.

— Будешь добавку?

— Нет, спасибо, — язвлю в ответ, а он усмехается, но ничего не говорит.

Мы возвращаемся в студию, и я снова оказываюсь под пронизывающими зрительными лучами художника. Пока он рисует, задумываюсь, что рядом с ним забываюсь… Забываю больницу, четырнадцатое июня…его. Мысль тяжелым камнем опускается на дно сознания, пока я смотрю в окно, на такие же одинаковые таунхаусы, построенные в ряд, на иногда проходящих мимо людей…

Все-таки это была не самая глупая идея…

Лондон, Англия

С Николасом Бредли мы проводим почти каждый день вместе. Выбираемся в парки, скрываясь в более тихих местах, где меньше людей, хотя осенью не такой уж и наплыв — туристы хлынут в ноябре и декабре на распродажи и празднества.

Я привыкаю к роли «статуи», и сидение в одной позе уже не так напрягает, как первый раз в студии.

Каждый день под вечер мы заходим в «Винил», кафешку с пластинками, пьем кофе, едим стейки и картошку фри, болтаем обо всем. Ловлю себя на мысли, что с Бредли очень легко, комфортно и приятно. Он шутит, рассказывает забавные истории из детства, юности, о школе и военном училище — про родителей ни слова.

— А где твои родители? — задаю вопрос, кидая маленький кусочек курицы в рот.

Николас останавливается на полуслове, лицо мрачнеет, а брови сдвигаются к переносице. Что-то подобное уже было… Неприятный холодок ползет по спине, охватывая все тело, но я жду.

— Они живут в Праге.

Хмурюсь и непонимающе смотрю на него.

— То есть… ты родом из Праги?

Парень просто кивает, глядя куда-то в одну точку, даже не моргая.

— Почему переехал?

— Разногласия с отцом.

— Из-за выбора профессии?

Губы Николаса изгибаются в ухмылке, а рука с чашкой замирает в воздухе.

— Да… Он отказался мне помогать и сказал, чтобы я сам обеспечивал себя.

Сглатываю комок в горле и опускаю глаза на темную поверхность деревянного стола.

— И как давно ты их не видел?

— Больше пяти лет.

Разговор получается скомканным и грустным; повисает неловкая тишина, которую нарушает тихо играющая музыка и голоса других посетителей.

— У меня достаточно картин, чтобы устраивать выставку, — говорит Бредли и улыбается, разряжая угнетающую обстановку. Облегченно выдыхаю и поднимаю уголки губ в ответ.

— Это прекрасно.

Он кивает, но в глазах озорной огонек, говорящий, что это не все.

— Но мне хочется еще нарисовать парочку. Не представляешь, какое это удовольствие, смотреть на тебя…

Николас прерывает речь и кашляет, а я отвожу глаза в сторону. Давно ничего подобного не слышала. Я так отвыкла от мужского внимания, что потерялась, не зная, как реагировать. Разговоры с «одуванчиком» не в счёт — с ним мы просто друзья.

— Прости, если смутил, я имел в виду, как художник смотрит на человека, вдохновляющего его… — он делает паузу, опускает голову на руки, потом поднимает и проводит ладонями по русым завитушкам.

— Значит, я твоя муза? — шучу и расплываюсь в язвительной улыбке, подкалывая его.

— Да. Моя муза.

От этих слов по телу проносится дрожь. Я снова попадаю под чары кофейных глаз, во рту становится сухо, а в голове повторяется его фраза. Моя муза. Слова могут быть прекрасным наркотиком, от которого получаешь кайф.

***

— Сегодня я хочу кое-что попробовать, — говорит Николас, а губы расплываются в улыбке, показывая слева привлекательную ямочку. Мы снова у него на студии, за окном барабанит дождь, а в помещении тихо играет до боли знакомый мотивчик.

— Ладно, надеюсь, что мы обойдемся без «натуры», — нервно смеюсь в ответ, следя за ним глазами. Николас стоит, облокотившись о темно-вишневый стол, на котором царит полный хаос — это единственное помещение, где «творческий беспорядок».

Он только усмехается и качает головой.

— Без натуры, Меган… — Бредли делает паузу, а глаза цвета темного горького шоколада впиваются в зеленые, — на самом деле, просьба покажется странной и даже глупой, но… Можно увидеть твои ключицы?

Зрачки расширяются, а дыхание становится прерывистым. Раньше, полтора года назад, я бы просто посмеялась и с легкостью показала не только ключицы — никогда не считала себя приличной и правильной, нет. Я нюхала кокс, курила травку, сигареты и спала с кем-попало, но сейчас эта просьба кажется по-детски наивной и милой. Николас в ожидании смотрит, а мои глаза бегают по рисункам на стене лишь бы не встречаться с ним, чтобы он не увидел той паники и страха, которые сковали все тело, ставшее деревянным, непослушным… Бредли уже хочет что-то сказать, но я сглатываю комок неловкости и выпаливаю:

— Л-ладно… Ключицы… Хорошо.

Пальцы тянутся к маленьким пуговицам рубашки цвета слоновой кости, а глаза Николаса замирают и впитывают мои нервные движения. Грудь тяжело поднимается и опускается, ткань скользит по рукам, открывая плечи и ключицы, которые он так жаждал увидеть. Наши взгляды встречаются. Сердце норовит выпрыгнуть наружу, а кровь пульсирует в висках и каждой клеточке тела.

— Знаешь… — Бредли замолкает, кадык дергается, руки взлохмачивают русую шевелюру, кажется, он что-то хотел сказать, но передумал. — Поверни голову немного в сторону окна и приоткрой рот. И, Меган… Бретельки мешают.

Облизываю губы и выполняю все, что он просит.

— Ты не мог не видеть моих ключиц.

Прикрываю глаза, слушая прекрасную мелодию и шум дождя за окном.

— Лицезреть в живую намного…

Возбуждающе.

— …приятнее, — тихо говорит он. — Сиди в этой позе и не открывай глаза.

— Ты хитрец, Николас Бредли, — бормочу под нос и усмехаюсь.

В ответ только музыка и смешок. Время течет, а кожа покалывает от его пронизывающего взгляда.

— Признайся, что давно этого хотел, с самого первого дня знакомства… — нарушаю идиллию, царящую в помещении.

Я так погрузилась в эту атмосферу, что не услышала тихих шагов, зато почувствовала, как губ коснулось горячее дыхание. Глаза распахиваются, и все замирает — время останавливается. Пряди русых завитушек касаются щек, носа, а между нами считанные сантиметры, миллиметры. Свежий аромат окутывает все мое существо, а губы встречаются под звуки дождя, танцуя и переплетаясь в невероятном страстном танце. Но все заканчивается, когда его руки касаются обнаженной кожи — в глазах мутнеет, и передо мной уже не Бредли, а трое уродов, которые насмехаются и замахиваются, готовые нанести удары. В ушах звенит истошный ужасный вопль, я падаю, отползаю, хватаясь за голову, а их жуткие голоса впиваются ядовитыми иглами.

Не помню, как натягивала рубашку и выбегала из дома Николаса. Холодный, пронизывающий дождь привел меня в сознание, когда я была в каком-то переулке, прислоняясь к ледяной стене. Сползаю и делаю глубокие вдохи, опуская глаза на серый мокрый асфальт. Убираю дрожащими пальцами пряди и поднимаюсь.

Мне необходим Райли, его успокаивающий голос и пояснение тому, что только что произошло.

Кэб приносит продрогшее и замерзшее тело домой. Забегаю в мамину комнату, кутаясь в одеяло, даже не переодеваясь, и набираю номер «одуванчика».

Один гудок… Второй…

— Ну же… Возьми трубку… Ты мне нужен…

Губы сжимаются в тонкую линию, а пальцы сильнее прижимают бездушную штуковину к уху.

— Меган, что случилось?

Я готова расплакаться, когда слышу сонный голос Джоша, но вместо этого шепчу:

— Райли, со мной что-то не так.

— Что? О чем ты? Что происходит?

Во рту пересохло от волнения, а под одеялом душно. Выпутываюсь и сдавленно бормочу: