Снаружи, пройдя десять шагов, он встретил Лиссу, будто она пряталась где-то поблизости, ожидая этого случайного свидания. Женщина, наконец, сбросила свои святые доспехи, и результатом стало преображение. Пинч настолько привык к непринужденному виду женщины-воина, что был ошеломлен  сменой ее одежды на более скромную. Ее серебристое облачение, хотя и длинное и стыдливое, все же шло ей больше, чем потрепанная сталь, сделанная для того, чтобы прикрыть все слабые места ее пола. Ее руки были наполовину обнажены на прохладном воздухе, а стройная светлая шея высвободилась из окованной стали. Волосы, каштановые и вьющиеся, игриво взъерошились на ветру. Без всего этого металла она ступала легче и грациознее, чем при лязге и позвякивании ее бронированного «я». Превращение из амазонки в благородную деву было поразительно полным.

— Приветствую вас, Лорд Джанол, — приветствовала Лисса, застав мошенника не в лучшем виде. — Как поживаете вы и ваши спутники? Лорд Клидис говорит, что завтра мы будем в Анхапуре.

— Мы?

С понимающей, озорной улыбкой Лисса убрала выбившуюся прядь в копну своих волос. — Конечно. Как и вы, лорд Клидис — джентльмен. Он предложил мне добраться до Анхапура, а не оставлять меня в этой глуши.

— «Либо она теперь подозревает меня и благоволит Клидису, либо камергер играет в игру, используя ее и ее храм как угрозу для меня. Если это так, знает ли она свою роль, или я все еще могу направлять ее?» Приняв мантию благородного Джанола, Пинч улыбнулся и поклонился, производя свои холодные расчеты.

— Как и подобает камергеру. И если бы он этого не сделал, я бы настоял на этом.

— Что ж, я рада этому, потому что я все еще рассчитываю на то, что вы поможете мне найти вора. Ее голос понизился до шепота зимнего ветра в ветвях буков.

— Если ваш вор здесь.

Лисса кивнула. — Они точно есть — у меня были сны.

— Сны?

— Голос нашего господа. Он говорит с нами в наших снах. Это наш путь.

Она могла быть наивной, введенной в заблуждение, вдохновленной или правой; Пинч воздержался от суждений. Он не мог придумать ни одной веской причины, по которой бог не должен разговаривать со своими священниками во сне, но почему бы ему просто не выжечь свои слова на камне или, если уж на то пошло, предать обидчика священному огню? Видела ли она его в своих снах? Если нет, то, что же открыл ей бог? По крайней мере, пока это казалось пустяком.

Боги всегда шли окольными путями к самым простым вещам, и он, например, чувствовал, что они делали это для его личной выгоды, хотя, возможно, не в случае с хозяином Фортуны. Пинч действительно чувствовал, что Госпожа Удача была слишком непрямой в его собственном случае — настолько, что он, действуя только из чувства справедливости, сделал все, что мог, чтобы ускорить поворот ее колеса. Так что, если боги хотели быть непрямыми с ним до такой степени, что он помогал им продвигаться вперед, вполне вероятно, что ее бог был таким же непрямым.

В этой упрощенной теологии уму Пинча было ясно, что Лиссу проверяют. Если она преуспеет в тесте, то найдет вора. Потерпит неудачу — и ладно, кто знает?

Он потянул себя за ухо, чтобы показать сомнение. — Я никогда не мог бы придавать столько значения снам. Что, если вам приснится кошмар?

Студентка семинарии взяла верх над жрицей. — Это мой долг — интерпретировать смысл того, что я получила. Если я не смогу, тогда мне нужно посвятить себя служению еще больше.

— Хорошо сказано, — похвалил он, усаживаясь на обшарпанное бревно, упавшее несколько лет назад и теперь покрытое насекомыми и плесенью.

Она покраснела от комплимента.

— Так вы на самом деле не видите вора в своих снах, только какой-то символ?

— Слова нашего бога превосходят простые образы. Он говорит на другом языке, чем мы. В наших снах мы фильтруем то, что знаем, и находим параллели его голосу. Руки Лиссы взлетали, когда она говорила, иногда подхватывая слова только для того, чтобы выплеснуть их в порыве возбуждения.

Пинч позволил ей продолжить объяснять, как отличить истинные сны от ложных видений, пять правил действия и многое другое, что Пинчу нужно было знать. Тем не менее, это было хорошее развлечение от суматошных приготовлений к возвращению домой, и прежде чем мошенник полностью поддался скуке, с востока спустились сумерки, и пришло время — ложиться спать.

Ночь прошла быстро, для Пинча без сновидений. Что касается остальных, то никто ничего не сказал. Какие сны могли быть у отверженного Гура, пьяной колдуньи и нераскаявшегося халфлинга?

Рассвет чертил по холсту, оставляя на коричневой дымке шрамы от утренних теней. Пинч вышел из пропитанного запахом пота воздуха палатки. Это был липкий рассвет, пахнущий затхлым древесным дымом и конским навозом, но над всем этим витал неуместный густой аромат герани и жасмина. Резкая сладость застряла в горле и душила сильнее, чем запах навоза. В холоде наступающей зимы могло означать только то, что волшебники были здесь, принесенные ветром цветов их собственного изготовления.

Выбравшись из своей палатки, мошенник пробрался сквозь очередь воинов цвета глины — паломников, ожидающих своей очереди у святилища. Каждый человек вел свою лошадь, полностью подготовленную и тщательно ухоженную. Они толкались и разговаривали, курили или что-то строгали, и каждые несколько минут продвигались вперед еще на несколько шагов.

Во главе колонны стояла небольшая группа незнакомцев, которым было так же неуютно, как мальчикам из церковного хора, толпящимся у входа в церковь. Когда все солдаты колонны выстроились в ряд, один из незнакомцев вышел из их дрожащей массы, закутавшись в тонкую мантию, и указал на строй. Зеленоватая вспышка вырвалась из кончиков его пальцев и поглотила солдата, заклинателя и других. Когда яркий воздух рассеялся, волшебник и солдат исчезли.

— Сейчас самое подходящее время для вас и ваших спутников занять свое место в шеренге, — заметил Клидис, подходя к тому месту, где стоял Пинч. В его действиях не было ни спешки, ни отчаянной настойчивости; тех, кто не был готов, можно было оставить позади.

Быстрый рывок за шест палатки разбудил остальных. Когда они, спотыкаясь, вышли, лорд Клидис, играя роль хозяина и повелителя и сопровождаемый Лиссой, повел Пинча во главу своего отряда. Приятели мошенника выстроились в шеренгу, ворча и сутулясь, как непослушные дети, насмехающиеся над своими родителями. Впереди пухлый волшебник с мальчишеским лицом, которому не могло быть больше двадцати и который еще не был убит — более чем маленький подвиг для честолюбивого мага — поклонился Лорду Камергеру. Извинившись, волшебник расположил их пятерых по какой-то невидимой геометрической фигуре. Нетерпение Клидиса и озорной отказ Спрайта сотрудничать заставили молодого мага нервничать еще больше, пока к тому времени, когда он должен был произнести слова и выполнить пассы, Пинч не забеспокоился — не разбросает ли их сущности на тысячу миль. Однако Пинч всегда беспокоился; подозрительность — это то, что поддерживало жизнь таким мошенникам, как он.

Затем, прежде чем последние слова слетели с губ мальчика-мага, воздух вокруг них стал зеленым, сначала слегка, как исчезающее похмелье после слишком долгого дня. Становилось все ярче, поглощая синеву неба, холод от ботинок Пинча, даже скрип шорной сбруи от шеренги людей позади него. В мгновения ока ровность зеленого цвета подавила все, в конечном счете, даже зелень самого цвета. Мир приобрел идеальный цвет, и Пинч не мог этого видеть.

Мир вернулся с приливом тошноты. Зелень исчезла, ее затопили другие цвета: голубое небо, клубящиеся серые облака, покрытый коричневыми пятнами пласт свежевспаханных полей, мясистая зелень деревьев с еще не опавшей листвой и сверкающее серебро близлежащего моря. Земля под ним покачнулась, практически опрокинув его от неожиданного толчка. Лисса вцепилась в его рукав, а он схватил за пояс кого-то другого. Волна тошноты еще раз накатила на него, а затем прошла.

Моргая от внезапного нового света, Клидис подтолкнул Пинча и указал в сторону моря. На берегу, между водой и тесным гнездом холмов, возвышались потускневшие гипсово-белые стены Анхапура. Туман отступал от выступающих причалов. На вершинах холмов начали звонить утренние колокола храмов. А на вершине самого высокого холма возвышались здания королевского дворца с колоннадами, похожими на многоножек, цепляющихся за склоны богатого сада.