К детине, размахивающему пивной кружкой, качающейся походкой приблизились из сумеречной глубины зала два матроса. В их крадущихся шагах было что-то зловещее.

— Агитируешь, контра!.. Не по голосу ноту взял!.. Наверняка переодетый офицер! — вразнобой крикнули матросы, и тот, что постарше, с силой рванул на человеке пиджак, оторвал рукав. На пол брызнули пуговицы, упал серебряный, с финифтью, образок богоматери.

На обнажившемся рукаве офицерской гимнастерки мелькнуло треугольное пятно споротого шеврона, какие носили корниловцы. Защищаясь, человек опустил на курчавую голову моряка тяжелую, как гантель, стеклянную кружку.

Завизжали женщины, со всех сторон к дерущимся ринулись люди. В воздухе замелькали зонты, трости, стеки, синеватым пламенем вспыхнул вороненый наган. Со звоном разбилась бутылка, осыпав чеботы Федорца льдисто поблескивающими зеленоватыми осколками.

— Советскую власть ликвидировать пожелал?.. Да мы за советскую власть всем вам глотки перервем! — кричали матросы.

— Пойдем-ка скорей, а то как бы не наломали нам ребра. — Федорец схватил с пола тяжелые узлы и потянул напуганного отца Пафнутия к двери.

Ночлега не стали искать, решили прямо пробраться на «Петропавловск», стоящий на рейде. Попасть на шлюпку оказалось нетрудным делом. Из иллюминаторов броненосца, словно насмехаясь над грозными корабельными орудиями, смешно торчали жестяные трубы, из них, подымаясь к морозному небу, валил сладковатый дымок; вились, словно пчелы, красноватые искры.

Никто не остановил Федорца и отца Пафнутия, когда они по обледенелому трапу неуклюже взобрались на зашпаклеванную снегом, замызганную, заплеванную подсолнечной шелухой и окурками палубу.

Путаясь в бесконечных узких проходах, Назар Гаврилович с отцом Пафнутием неуверенно прошли на корму, на которой, раздуваемый ветром, трепыхался красный флаг.

Суровый человек с орденом Красного Знамени, попавшийся на пути, подозрительно оглядел их, спросил:

— Вы, бороды, куда?.. Сюда нельзя, это военный корабль.

— К сыну я. Он у вас кочегаром служит. Может, знаете: Илья Назарович Федорец.

— Федорца знаю. Он сейчас на конференции моряков-коммунистов Балтфлота, — ответил один из матросов, вразвалку подошедших сзади.

— Разве Илько партийный? — удивился Федорец.

— Две недели как приняли в партию. Три месяца назад при перерегистрации членов РКП(б) из военной парторганизации Кронштадта выключили двадцать семь процентов ее состава. Теперь берут заново… А ты, отец, скудова?

— Из деревни я.

— Это хорошо, что из деревни.

— Что ж хорошего?

— Наш флот полностью деревенский. Старыми морячками пополнили Каспийскую и Волжскую флотилии, а флот комплектуют из добровольцев. Через «бюро по найму» и корабельные матросские комитеты. Хочешь, и попа твоего запишем в матросы? Дожили — биржа труда поставляет флоту кадры! Здорово, а? Вот и писарь Петриченко таким макаром заделался морским волком, — насмешливо объяснил один из матросов, развязный и шумный. На рваном рукаве его бушлата видны были следы споротых квартирмейстерских нашивок.

Фамилия Петриченко показалась Назару Гавриловичу знакомой. У Махно в штабе подвизался некий анархист Петриченко; как-то, помнится, Микола привозил его на хутор, отчаянно куролесил Петриченко и квартами хлестал самогон. Не тот ли?

— Ну, что ж, батя, айда к нам в кубрик, покалякаем о житье-бытье, — предложил тот, кого назвали Петриченко, и взял из цепких рук старика узел, прикинув его на вес. — Харчи?

Федорец промолчал, сделал вид, что не расслышал: кормить незнакомых матросов провизией, с таким трудом привезенной для Илька, не входило в его расчеты. А Петриченко, похоже, был тот самый.

Проворными пальцами, измазанными в чернилах, Петриченко пощупал узел.

— Никак сулея?.. Ей-богу, хлопцы, сулея! — И, обращаясь к Федорцу, нагло подмигивая ему подбитым глазом, спросил: — Шнапс?

— Есть трошки… Возвернется Илья, угощу.

— Ждать больно долго… Может, не откладывая пропустим по баночке? — проговорил бывший квартирмейстер, и в широченной руке его неизвестно откуда оказалась солдатская кружка.

Федорец и отец Пафнутий неохотно проследовали за матросами мимо вентиляционных грибов, боязливо нырнули в окрашенный суриком темный зев люка и по железной лесенке спустились в сгустившийся мрак. Рискуя расшибить лбы, долго блуждали по узким коридорчикам, пахнущим масляной краской, и наконец оказались в освещенной фонарем железной комнатенке, переполненной матросами. У стены тесного кубрика, служившего одновременно и спальней, и столовой, и местом отдыха, пылала железная «буржуйка», усатый боцман с серебряной дудкой, висевшей на серебряной цепке, сидел на корточках и подбрасывал в печку мелко нарубленные сырые дрова.

На табурете, сцепив зубы от боли, корчился обнаженный до пояса матрос; какой-то субъект в меховой финской шапочке и в очках, посасывая трубку, макал пучок игл в пузырек с тушью и накалывал впалую грудь матроса.

— Без татуировки матрос не матрос. Синий рисунок, вот наш паспорт, — пояснил Петриченко. Он указал Федорцу аккуратно застеленную серым солдатским одеялом койку, подвешенную к подволоку. — Вот постеля твоего отпрыска, складывай на нее свои бебехи, присаживайся к столу, рассказывай — каким духом живет деревня?

Назар Гаврилович принялся укладывать вещи и не досчитался одного узла. Настроение его сразу испортилось.

— Узел пропал, — мрачно пробормотал он.

— Не может быть? — как-то неискренне усомнился Петриченко.

— У нас воров нет… Наверное, потерял на льду, — сказал усатый боцман, сидевший у «буржуйки», и хитро улыбнулся. — А впрочем, тут не зевай. К нам со всего света народ собрался, и шпана, и анархисты, даже царские генералы в крепости имеются. Я как-то зашел в собор, гляжу — генерал от артиллерии Козловский в цивильном пальто крестным знамением грудь свою осеняет, а из-под пальто генеральские лампасы выглядывают. Так бы и залепил ему в его «благородную» харю!

Открылась дверь, и на пороге возник уже знакомый Федорцу высокий человек с орденом Красного Знамени, весело блеснувшим на черном бушлате.

— Чего тебе, Ковалев? — пробурчал нахмурившийся Петриченко и стал поигрывать офицерским кортиком, сверкающим слоновой костью, золотом, муаром черной портупеи. — Чего ты за нами подглядываешь да подслушиваешь? Ведь ты теперь уже не комиссар, ведь тебя Цатис с комиссаровской должности турнул, перевел в «низы». Вскорости перетрясут всех комиссаров, матросских ставленников выдвинут. И можешь проваливать, товарищ Ковалев, отсюдова. Дай нам поговорить по душам с приезжими из деревни товарищами.

— Какие же это товарищи? Один из них долгогривый, — возмутился Ковалев. — Я хоть не комиссар, но коммунистом остался и требую, чтобы гражданские лица покинули военный корабль.

— Это не гражданские лица, а представители трудового крестьянства. Матросы хотят послухать, чего делает советская власть в деревне… Присаживайся, отец, на койку.

Человек с орденом бесшумно закрыл за собой дверь. Шаги его прогремели по железу и пропали вдали.

Отец Пафнутий испуганно присел на грубую матросскую постель; на ней лежали брошюры, он взял одну, поднес к глазам, удивился. Книга называлась «Алексей — божий человек»; взял другую — «Варвара великомученица»; взял третью — «Святой угодник Серафим Саровский». И, наконец, три тома под общим заглавием «Моя жизнь во Христе», сочинение Иоанна Кронштадтского.

«Подумают, не дай бог, что это я притащил книжицы», — похолодел поп.

— Что, по душе литература? — спросил Петриченко и громко расхохотался. — У нас всякое есть. Божьи люди нет-нет, да и навещают наш корабль… Ну, бороды, рассказывайте, как там мается деревня.

— Мужику что надо? Свободная торговля да снятие заградотрядов. А вы чем тут живы? — спросил Федорец.

— Вместо крупы на цельный месяц выдали по десять фунтов гнилой картошки, — отозвался боцман. — Морякам жрать нечего.

— Хлеб в деревне вычистили под метелку… Мужики мрут голодной смертью… Куда ни глянь, один комиссаровский произвол, — чеканил Федорец, разгадав, что найдет у матросов сочувствие. Поняв, что без выпивки теперь не обойтись, он достал из мешка четверть самогона, бережно закутанную в холстину, пахучий круг домашней колбасы, пшеничную паляницу.