— Как из академии выпустился. Сначала так… Ради смеха. Лепилось здесь хорошо, а работы почти нет. Сидишь, охраняешь заповедную зону, понимаете ли. Тут зверюг трогать нельзя и ещё с полсотни растений.

— Приятная работа.

— Приятная, — Кислый наконец подал голос. — Ну-ну.

— Ой, не начинай, — буркнул Юрий Степанович.

— Выкаблучиваешься тут, а я молчи?

— Чего сейчас об этом говорить? — отмахнулся Юрий Степанович.

— Да я устал тебе уже тридцать лет одно и то же говорить, — Кислый нахмурился.

— Так не говори, — плюнул Юрий Степанович

— Давно надо было тебе в скульптуру вернуться. Ты самый талантливый скульптор из всех, кого я знаю. Но самый невыносимый остолоп.

Увидев сердитое лицо своего старого возлюбленного, Любовь Михайловна хихикнула.

— Какие же вы одинаковые, — женщина тепло улыбнулась и посмотрела на меня.

— Вы обо мне? — я искренне удивилась.

— О точно! — подхватил Толик. — Сразу видно, что родственники. На меня Оля недавно наорала.

— Ничего я не орала.

— Орала-орала, чтобы я песни выпускал.

— Да потому что вы такие талантливые, но ведёте себя как два остолопа, — я непроизвольно закрыла рот, когда поняла, что повторила слова отца.

— Вот это ты и сказала! — уличил меня Толик.

— Ты ведь моя дочь, — как-то неловко произнёс Кислый.

После этого Любовь Михална наконец решила достать настойки Лёли и заставила Юрия Степановича всем налить. И пока он хлопотал по хозяйству, она в первый раз наконец по-серьёзному поговорила с Кислым, предварительно выгнав молодёжь (и меня в том числе) в другую комнату. Мы брыкались, мы сопротивлялись. Но вы уже знаете, какая она, Любовь Михална. В общем, приложились ухом к двери — мало что слышали, но старались. Воспроизвожу не дословно, уловив суть.

— Я удостоился разговора? Надо же.

— Не ёрничай.

— Ты мне отвечаешь, только когда я ёрничаю.

— Справедливо, — Любовь Михална вздохнула. — Знаешь, Скульптор, я уже тоже начинаю думать, что наша встреча — судьба. Но ты не обольщайся. Это лишь значит, что мне необходимо сделать кое-что прежде… Хм, — она замялась. — В общем, что с тобой не так? Ты уже старик. А до сих пор ведёшь себя, как мальчишка.

— Ты о моих провокациях? Да, прости. Задевает меня твоя холодность. Всё-таки не чужие люди.

— Нет. Чужие, Скульптор. Самые чужие. Но я хотела не об этом с тобой поговорить, — Любовь Михална откашлялась. — Ты видишь, что твоя дочь ходит за тобой по пятам? Что она заглядывает тебе в глаза, что она хочет, чтобы ты обратил на неё внимание? Почему ты с ней холоден?

— С чего ты решила, что я холоден к Оле, — он опрокинул стакан залпом.

— А по ней всё видно. Да и по тебе. Вы оба — книги открытые. Всё по лицу читается. Да и она мне говорила, что хочет твоего внимание. Если честно, то ей просто не повезло родиться в вашей семье. Оля — очень нежный ребёнок, который мечтает о большом семейном счастье. Но родилась она у увлечённых художников, к её большому несчастию. Бывает и такое.

— Ты спустя пятьдесят лет приехала, чтобы уличить меня в том, что я плохой отец? — спокойно спросил Кислый.

— Возможно. Но ты не серчай. Я ведь тоже плохая мать, — и Любовь Михална опустошила стакан за раз.

— Я боюсь говорить со своей дочерью, потому что я с самого начала думал, что буду плохим отцом. Какие дети? Им, наверно, нужно какое-то внимание. Нормальные советы. Здоровые родители. А ты и сама знаешь, что у меня нездоровая голова. Что я впадаю в разные маниакальные состояния. Если мы будем тесно общаться, то я сделаю ей только хуже, — громкий глоток. — А в чём твоя проблема?

— Сын не смог оправдать мои завышенные ожидания, и я теперь не могу его понять, признать и узнать таким, какой он есть. А времени у меня и нет.

Любовь Михална и Кислый чокнулись.

— Люба, ты стала ещё красивее, — начал было Кислый, настроившись на романтичный лад.

— Эй, дети, — Любовь Михална проигнорировала порыв Кислого, — заходим! Толик, Витася, расчехляйте гитары. Чувствую, самое время.

Мы ввалились обратно. Юрий Степанович тыкал Кислого и посмеивался. Мол, вот и тебя отшили. Самого Павла Кислого!

Тем временем Толик с Витасей достали гитары, которые покорно лежали всё время в чехле, ожидая своего выхода на сцену. Вы замечали, когда в компании достают гитару, то у вечеринки сразу появляется какое-то очарование. Что-то магическое есть в этом незамысловатом инструменте.

Я уже засыпала, вишнёвая настойка дала-таки в голову. Остальные звуки перестали существовать кроме голоса Толика: «Ветер гонит стаи листьев по небу, нагие ветви подняты, как руки у тебя. Даришь мне букетик одуванчиков и говоришь: «Храни его… Иначе я умру». Как же донесу домой подарок твой, я на таком ветру…».

В полусне мне казалось, что я — семя одуванчика, лечу по серому небу. Мне одиноко, я не могу дотянуться до солнца: оно скрылось за тучами, потерялось в серости. Вернётся ли оно? Мое солнце, я скучаю.

Как мне нравилась эта песня.

Любовь Михална смотрела на Кислого, наконец улучив момент, когда он сам не сверлил её взглядом. Она думала о том, что как же ей хотелось заплакать у него на плече, как раньше. Как хотелось вернуться в молодость, вернуться к своему Пашке. Это был, конечно, не он. Это был совсем не её Пашка. Только пах он так же, и от этого кружилась голова. Она чувствовала, что букет с одуванчиками всё-таки до дома не донесла.

Меня одолела любовная болезнь. Я это просто ненавижу, особенно её внезапность. Как цунами, любовная болезнь сносит все твои прежние ориентиры. Ещё вчера ты был подающим надежды, а уже сегодня сброшен со скалы.

Я проснулась с ощущением, что моя жизнь теперь не будет прежней. Сердце ныло, истязая душу. Вышла из комнаты, куда меня перенесли ночью. Я хотела немедленно увидеть Толика. Нервничала. Дыхание сбилось, поэтому пришлось считать вдохи и выдохи: раз, два, три, четыре… Задержала… Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Лучше не стало.

Толик стоял у тумбы и тёр глаза. Я смотрела на это, вновь задыхаясь.

— О, привет. Я тебя не заметил, — сказал парень. Конечно, он меня не заметил, я же неподвижно пялилась на него, словно сталкер. Стыд и позор. — Хочешь кофе? — добавил, а я кивнула. — Тут, правда, только растворимый.

— Растворимый замечательно, — бормотала я, — бриллиант, алмаз, ни дать ни взять.

Речь шла на автомате, я была не в сознании, а думала о том, что вся моя жизнь теперь пойдёт наперекосяк. Надо сказать, что в моей голове и так было мало порядка. Я пыталась найти и осознать себя, пыталась понять отца, пыталась нащупать жизнь. Вступать в любовные перипетии означало поставить крест на всех этих делах. Оставалось только надеяться, что это лишь временное помешательство, потому что у меня давно никого не было. Знаете ли, учеба в художественной академии выжимает все соки, нет там место для чувств к человеку (только к холсту).

— Первый раз слышу, чтобы кто-то называл растворимый кофе бриллиантом, — Толик улыбнулся, я не улыбалась. — Эх, пора бы возвращаться в Петербург, надо записать песню. Знать бы только где.

— У меня друзья держат студию звукозаписи, — не задумываясь, произнесла я.

Вот уж счастливое стечение обстоятельств. Каков был шанс встретить в глуши художницу, входящую в творческую тусовку Петербурга? Звучит так, словно я важная шишка, хотя это совсем не так. Благодаря тому, что я всё-таки учусь в Репина, и мой отец знаменитый скульптор, а мама тусовщица-дизайнер, я знакома со многими интересными личностями, которые находят общение со мной приятный. Странные.

А тут я ещё и оказалась в ситуации, когда из-за своих чувств не могу отказать Толику. Пусть хоть весь мир взорвётся, я выполню всё, что он прикажет.

— Ты, наверное, шутишь… — Толик тоже не поверил в такое удачное стечение обстоятельств.

Петербург просто такой город. С самого его основания он притягивает творческих людей, и относительно Москвы город на Неве очень мал. Тут сложно не обзавестись хорошими связями и не найти то, что тебе нужно. Достаточно следовать трём правилам: