Потреблудка начала что-то щебетать, но смысл было очень трудно уловить. Она перескакивала с темы на тему. Заговорила сначала про еду, потом вдруг вспомнила, что она вообще-то за животных, и свиней убивать не хорошо. После зоозащитной тирады невестка призналась, что, в целом, неплохо тестировать помады на обезьянах, потому что люди и сами почти обезьяны. Не сама потреблудка, конечно, но некоторые точно обезьяны. В итоге, она залезла туда, куда ей точно не следовало — в дебри теорий о создании мира. А глупые люди почему-то особенно любят порассуждать на тему бытия. Невестка вспомнила какой-то фильм и перешла к Джулии Робертс. И все это произошло буквально за секунду. Настолько быстро, что Любовь Михална физически не успевала открыть рот.

— Это отражает неоднозначность многогранной философии, — закончила свой бесконечный монолог невестка.

— Подожди-подожди. Чего отражает?

— Неоднозначность многогранной философии.

«Значит, не послышалось. Неоднозначность. Многогранной. Философии. Тьфу ты черт. Начиталась слов, а как связать их не знает».

Плотно сжав губы, чтобы не наговорить кучу гадостей, Любовь Михална просто вышла прочь из гостиной. Потреблудка сидела в недоумении, но быстро переключилась на ногти и телевизор.

Старуха вернулась в комнату и принялась судорожно одеваться, попутно шепча проклятия себе под нос. Это надо же! Сама заговорила с этой чёртовой дурой. На что Любовь Михална вообще рассчитывала? Невозможно увидеть солнце в ночи. Мухи опасливо глядели на бабульку, но та перестала их замечать.

Дверь в комнату Любови Михалны со скрипом приоткрылась, оттуда вылезла кучерявая голова её внука. Третья муха. Она было потянулась к газете, но тут же остановилась. Бить детей — не позволяла совесть, хотя мальчику хорошая затрещина пошла бы на пользу. Рос парень настоящим живодером, не хуже папаши своего. Здесь цензура не пропустит откровенных рассказов о том, как мальчик любил ставить эксперименты над дворовыми кошками, поэтому попробую описать в общих чертах.

Стоит отметить, что девятилетний ребенок с удивительной хладнокровностью совершал свои преступления. Сначала он подготавливал жертву: подкармливал её, играл после школы и гладил, проходя мимо. Потом отводил ничего не подозревающих животных в сторону гаражей и там изучал строение их организма. Назовём это так. Любовь Михална не ловила его. Его никто не мог поймать. Но она догадывалась, потому что следила за всем из окна. Но у нас тут не хоррор-история, поэтому не будем останавливаться на этом подробнее. Как-нибудь потом.

Любовь Михална чувствовала себя так, будто это не её внук, не её невестка, не её сын, не её дом — не её жизнь. Хотя вот на столе лежала бумажка, где черным по белому написано, что её. Всё её. Имя её, квартира её, сын её. Но верить в это не хотелось. «Хоть подтереться этой бумажкой», — выругалась старуха, с яростью бросив газету на пол.

Застегнув кардиган на все пуговицы (все же на улице поддувал ветерок) и взяв с собой складной стульчик, Любовь Михална на ослабевших (от долгого сидения) ногах поковыляла в сторону выхода. В дверях они столкнулись с сыном. Оба неловко потупили взгляд. Первым заговорил Иван.

— Мама, ты куда? — спросил он.

— Скажи, Иван, что Бог делал на седьмой день?

— Что?

— Отдыхал! А я чем хуже? По его подобию сделана.

— Ты ж целыми днями дома лежишь. От чего отдыхать собралась?

— От вас.

— А мы, Любовь Михална, — противно проскрипела невестка, — вам и не мешали.

— Арррааа! Да вы вместо углекислого газа тупость выдыхаете. Тошнит уже.

Она не хотела грубить. Но это уже было настолько естественной частью её самой, что неприятные слова выливались непроизвольно. Обычно ей стыдно не было, но сейчас сердце металось. Любовь Михална стала слишком часто задумываться о своей душе. И ей не нравилось, во что превратилась эта самая душа. Если она ещё была внутри Любови Михалны.

А в подъезде было хорошо. Ай! Так хорошо. Прохладно. Если бы только не воняло этой старушечьей сыростью. Но что поделать, дом был намного старше Любови Михалны и видал столько неприятных жильцов, гадивших и в прямом, и в переносном смысле. Старуха использовала стул как опору при ходьбе и поковыляла наружу. «Зной», — подумала она и, прежде чем выйти на улицу, прихватила соломенную шляпку с цветами. Как только старуха надела головной убор, то сразу почувствовала себя английской королевой, сама не знала почему. «Да я бы этой Виктории зад надрала», — посмеялась Любовь Михална. Ей королева не нравилась, потому что та сочетала в себе чопорность, бездушность и амёбность. Последнее раздражало особенно. Ты, мать твою, королева Великобритании, а не можешь усмирить причиндалы собственного мужа и разгульных сыновей, один из которых обвиняется в сексуальных связях с несовершеннолетними. Позорище. Впрочем, со своей семьёй Любовь Михална тоже справиться не могла, но она и не монарх.

Старуха заблудилась в мыслях и даже не заметила, как очутилась на стуле у дома около своих троих подружек, сидящих на скамейке: настолько её веселили всплывающие в голове картинки свергнутого суверена.

— Глядить-ка, кто к нам пожаловал. Неужели Любава, — процедила Марья Петровна, та ещё зараза.

— ЗдорОво, старухи.

— Нашлась молодушка. Где потерялась?

— Классику перечитывала.

— Ох! Ах! Любовь Михална! Ничего себе! — восклицающая Нюра (как всегда) была изумительно восклицательна.

— Вместо того, чтобы перечитывать старые книжки, которые мы все, — Марья Петровна оглядела Нюру и лузгающую семки Елену, — читали СТОЛЬКО раз, лучше б занялась воспитанием внука. А ещё лучше сына.

— Ты бы на своих детей посмотрела, чем за чужими следить.

— А что мои?! — встрепенулась, даже оскалилась Марья Петровна. — Моя Наташка вот родила!

— Ох! Ах! Счастье-то какое!

— Да она у меня и дом в чистоте держит, и детей воспитывает, и по мужикам не шастает. А Вовка-то какой молодец! Вона деньги какие в дом приносит! Да ещё и метит в мэры города!

— Так Вовка же Наташку бьёт. Это все знают, — послышался голос Елены, которая все это время, не останавливаясь, щёлкала семки, выглядело это довольно мерзко: в жёлтых зубах застревала черная шелуха.

— Э… — Марья Петровна заметно покраснела, — это ж разве бьёт! Если б он серьёзно бил, взаправду, так мы бы и полицию вызвали. А он так… слегка прикладывет и только по делу!

— Это по какому такому делу на женщину руку поднимать можно? — лицо Любови Михалны удивленно вытянулось.

— Ну, всякое в семье бывает. Сама что ли не знаешь.

— У меня в семье такого «всякого» не случалось. Никогда меня муж не бил.

— Ой, — отмахнулась Марья Петровна, — по молодости бабы часто мужиков из-за пустяков тиранят. Выпил с друзьями, вернулся хмельной, а она давай на него кудахтать. Чего человеку и отдохнуть уже запрещено? Он, конечно, разозлился чутка на это. Но извинился же. Я считаю, что деньги зарабатывает — пусть с мужиками иногда гуляет.

— Так он их не зарабатывает, а ворует. Это все знают, — щёлк-щёлк семки, щелк.

— А кто сейчас не ворует? — попыталась оправдаться Марья Петровна.

— Но он же получается у тебя ворует. И у меня ворует, — недовольно поджала губы Любовь Михална.

— Как это?

— Ну и дура ты, Марья Петровна. Как-как. Да вот так. Сидишь ты на этой лавочке, которая завтра развалится. А ведь со всего дома деньги собирали, чтобы двор в порядок привести. Где лавочка наша? А деньги где? Сколько ты проработала у себя в швейном цеху? Лет 50? Шторами всю страну обеспечила. И сколько ты получаешь пенсии? В магазин ты давно ходила? Да и Наташка теперь твоя в этой кабале. Она б может и уйти от него хотела. Да куда теперь с двумя детьми без работы и с твоей копеечной пенсией? На панель разве что. И это ещё не самое худшее. Ведь детей-то у неё вообще отнять могут. А Вовке-то ничего не будет. Бьёт, ну, и чё. Ничего с этим не сделаешь, вызовете вы ментов, когда «серьёзно» побьёт Наташку. Менты и сделать ничего не смогут. Штраф выпишут 500 рублей и ладно.