— Как всё прошло? Целовались? — девушка заглядывала Любе в глаза, пытаясь разглядеть в них все ответы.

— Прошло хорошо, не целовались. Придумала ещё!

— Почему не целовались? — искренне расстроилась Нина, но Люба не ответила, а только опустила глаза в пол. — Ага! — поняла Нинка. — Почти поцеловались! А чего случилось?

— Юра помешал…

— Серьёзно, — Нина разочарованно закатила глаза. — У него какой-то талант появляться в самом неожиданном месте, и всё портить.

— Небеса наградили его двумя талантами: художественным и разгильдяйским.

— Да ладно тебе! Какой художественный. Твой Пашка делает лучше скульптуры.

Люба мечтательно подняла глаза, словно через потолок видела ночное небо и огромную жёлтую луну. Да, её Пашка делал удивительные вещи. Её Пашка. На вкус эти слова, как клубничный йогурт.

— А чего Юра… — Нина неловко потёрла одну ногу об другую. — Он где-то вас застукал?

— Можно и так сказал. Мы в «коробку» пришли, а он там спал.

— Как спал? — удивилась Нинка.

— Ну, вот так. От Оксанки бегает.

— Когда ж он её бросит… — тяжело вздохнула Нина. — Чай будешь? Там обо всём и расскажешь, а то стоим тут, как два пня.

— Нин, ну, я устала.

— Никаких я устала! Ничего не знаю! Садишься на стул и докладываешь всё в деталях. Ты слышишь меня? В де-та-лях.

Люба улыбнулась. Это было не в её правилах делиться чем-то настолько сокровенным — она была человеком строгим и принципиальным. Но если честно, ей так не терпелось обо всём рассказать Нинке. Ей так хотелось вспомнить весь этот вечер снова, как будто от этого он оживёт и сядет вместе с ними на кухню с высокими потолками, достающими, кажется, до самого космоса. Сядет и останется рядом навечно. «Навечно», — девушка вновь просмаковала это слово. Теперь оно звучало в её голове лишь голосом Пашки.

Проснулась Любовь Михална в дурном расположении духа. По привычке встала, накрасилась, завязала тугой пучок. Но толку от этих манипуляций не было. Через минуту она обо всем забыла и взглянула на себя в зеркало с удивлением, словно человек за стеклом ей совершенно не был знаком. Старуха не могла понять: а кто эта ведьма с подведенными глазами и коралловыми губами? Любовь Михална вся была поджатая, словно съела целый лимон, ничем не запивая.

Зеркало на миг превратилось в экран, на котором началось слайд-шоу с ее старыми фотографиями. Она видела то время, когда еще была счастлива. Мимо проносились кадры с черноволосой девочкой, которая обнимала своего первого друга — лабрадора Чарли. А вот та же девочка, но постарше, стоит вместе с мамой и бабушкой в поле. Ребенок хмурится, потому что фотография ей не нужна. Ей нужны божьи коровки, ползающие по листикам, гора сена, в которой можно повалятся, пока взрослые занимаются скучными взрослыми делами.

Девочка повзрослела. Теперь она пионерка, но это ее не очень волнует. Она сидит за мольбертом, гордо держа в руках кисти и краски. Теперь она художник. И эта «игра» продлится еще очень долго. Так долго, что ныне девушка поступит в Репина и сфотографируется на фоне академии. И отдельно сфотографирует Минерву на здании, как символ того, что в жизни возможно достичь всего, а талант — это лишь упорный и кропотливый труд над собой.

А экран листает дальше, пропуская неприятные эпизоды. Ну, были и были, Любовь Михална их и так хорошо помнила, часто мысленно возвращалась в прошлое, а порой мысли не давали спать. Момент, где студентка забирает документы из вуза, опустим. Вот Люба вернулась к маме в родной город и встретила будущего мужа Сашку. На фотографии девушка хмурится, а парниша над ней смеется. Его часто забавлял серьезность Любочки. Сам-то Сашка балагур. И вот уже свадьба. И новый дом. Родился сын. Повысили на работе. На последней фотографии Любовь Михална уже превратилась во взрослую женщину, но еще не начала из-за этого переживать. Она на природе, греет руки у костра, а рядом Сашка подкидывает дров. Что случилось с этой красивой женщиной после тех шашлыков? Куда подевались краски пионерки? Лишь хмурый взгляд остался, но отяжелел и огрубел.

Любови Михалне все стало неприятно: зализанный пучок, стягивающий волосы так, что постоянно болела голова; черная подводка на глазах, не разрешающая плакать; блеклая одежда; тоскливая жизнь. Она вспомнила, как всего день назад смотрела на двух ребят, которые сделали шаг на пути к цели. Они мечтали. Ведь всегда лучше человек мечтающий, чем тот, который навсегда покинул собственную жизнь. Старуха плюнула в зеркало. Она включила воду и неистово начала тереть лицо. Любовь Михална прикладывала столько усилий, что было испугалась: как бы щеки не слезли с нее окончательно, оставив лишь черепушку без кожи. Взглянув в зеркало, Любовь Михална искренне удивилась. Она не узнавала эту старуху. Это была женщина. Очень зрелая, но женщина.

Конечно, в ней и читались прежние полуазиатские черты лица — красота северного народа. Спасибо, мамочка! Спасибо за гены! Любови Михалне казалось удивительным собственное лицо, веки будто тяжело опускались вниз и из некогда европейских глаз превратились совершенно в азиатские, а скулы так и стремились вверх. Любовь Михална больше не узнавала в зеркале Любовь Михалну, в зеркале на нее глядела Любочка.

Она с чувством стукнула по умывальнику.

— Тоооолик… — послышалось из ванной, парень хотел подняться, но тут же свалился обратно на диван. Любовь Михална зашла в комнату с небрежно завязанными в узел волосами и совершенно не накрашенная.

— Ч…ч…а…

— Сбегай за Олей. Она говорила, что у нее краски с собой.

— Ч…

— Ты по-русски разучился говорить? Гамбаттэ кудасай. Ямэ насай. Или че там твои мультяшки говорят в таком случае? Краски, говорю, тащи. Витася! Витася! Сбегай к Оле и принеси мольберт. Витася, а то Толик дурак очкастый, — она хотела развернуться и выйти из комнаты, но затормозила и резко обернулась. — Вы, ребята, пока этого не поймете. Но не бойтесь тереть лицо мочалкой и душу то же.

Витася коротко кивнул и метнулся за дверь. Что было тогда в голове у Витаси сложно понять, вот только мольберт он притащил за 118 секунд. Я же притащилась вместе с Витасей. Метаморфоза Любови Михалны меня не слишком удивила, потому что на то я и профессионал, чтобы увидеть человека под всем тем, что общество на него навешивает (да и он сам). Однако сейчас я всегда вспоминаю этот день, когда начинаю паниковать и пугаться чего-то нового. Поразительно, что человек в таком почтенном возрасте сумел резко изменить себя. Любовь Михална не побоялась, не сомневалась. Снесла всю прежнюю жизнь за каких-то 20 минут в ванной.

Женщина оттащила Мольберт к окну так, чтобы утренний свет приятно падал на полотно. Она очень ловко смешивала краски, хотя надо признать, что это были краски из «Детского мира». Но, как известно, плохому танцору ноги мешают, а вот хорошему хоть в туфлях, хоть босым отлично танцуется.

Любовь Михална вздрагивала каждый раз, когда отрывала кисть от полотна, это был страх все испортить. Она столько лет не рисовала, что теперь ей казалось, будто это табу. И вот стереотип разрушен, а в руках запрещенные краски. Референсом она не пользовалась. Образ, который художница писала, так долго формировался у нее в голове, что она легко ориентировалась в будущей картине. Рисунок уже существовал, осталось только перепечатать на бумагу.

Я вытолкала парней на кухню.

— Хватит подсматривать! Дайте человеку поработать!

— Я даже не знал, что она умеет, — озадаченно сказал Толик.

Леля, которая сидела за столом, ласково улыбнулась и указала на кофеварку.

— Ребятки, сделайте мне кофий. Сегодня такое утро можно и побаловаться.

— Леля, вы видели?! Любовь Михална рисует! — все еще не унимался Толик, я же молча взяла гейзерную кофеварку и тщетно пыталась раскрутить.

— Она же подруга молодости Нины Ивановны, логично, что они вместе учились в академии Репина. Вот и познакомились, — Виталя взял у меня железяку и ловким движением раскрутил, я вздохнула.