Впрочем, он не далеко ушёл от своей матери. Потреблудка взглянула на металлический штатив для капельницы. Найдя себя в отражении, она поправила слегка размазавшуюся малиновую помаду. Выглядело это так неуместно, что мы с Толиком многозначительно переглянулись.

— Там врачи сказали, что вы от операции отказались. Ну, ваше право, Любовь Михална, — потреблудка делано вздохнула. — Но в любом случае, нужно побеспокоиться о семье. Знаете, там, уход вам обеспечить хороший. На это деньги нужны.

Любовь Михална прекрасно понимала, к чему ведёт невестка, но намеренно молчала, вынуждая потреблудку прямо сказать о своих желаниях. Невестка сдалась быстро и без ненужного стеснения попросила акций свекрови «на всякий случай». Дескать, ладно смерть. Но если свалиться такое несчастье, как немощность? Что же тогда делать? Памперсы такие дорогие сейчас. Как только Толика услышал это, то мгновенно вскипел. Он начал брызгать слюной во все стороны и кричать о морали, о семейных узах и чести. Он обзывал блондинку, сочетая красивые прилагательные (бездуховная, вульгарная, заблудшая) с такими существительными, которые мне не хочется даже вслух произносить. Он очень напоминал Любовь Михалну, когда она злилась, даже лицо словно приобрело те же азиатские черты. Это заставило улыбнуться женщину, хотя настроение было совсем не радостное. Она перевела тяжёлый взгляд на Ивана — он был неподвижен, как статуя, глядел в одну точку. Даже грудь не вздымалась от дыхания.

Смекнув, что пора оставить мать и сына наедине, Кислый степенно вышел из палаты. Витася похоже всё понял. Он схватил меня, Толика, потреблудку с мальчиком и уволок прочь, стараясь держать подальше друг от друга Толика и блондинку, которые чуть ли не дрались.

— Да на кой чёрт вам эти акции, — кричала невестка Любови Михалне. — У нас семья, нам нужнее, а вы всё равно кокнетесь. И кто заберёт эти деньги? Эти чужие люди? А мы не чужие! Мы столько лет жили с вами! Ухаживали! И что нам… Ничего не достанется?!

— Да это вы довели её до такого состояния! — орал Толик в ответ. — Она там гнила вместе с вами! А вы плевать хотели! Строите тут из себя! Деньги вымогаете! Да вы и мизинца её не стоите.

Больше Любовь Михална не слышала ругани. Они остались с Иваном в палате вдвоём. Вот и настал тот самый момент, когда наконец нужно было поговорить. Когда следовало сказать те самые важные предсмертные слова сыну. Но, увлекшись рисованием и событиями последнего месяца, Любовь Михална так и не придумала впечатляющую речь. Она не знала, какое дать напутствие сыну, связь с которым была потеряна почти с самого его рождения. Кажется, с первого дня появления на свет Ивана Любовь Михална только смотрела, бесконечно смотрела и молчала. Страшнее всего было навредить. Но и так навредила.

— Ива… Ваня, — неловко начала она, — в своей жизни я сделала много дурного, особенно в отношении тебя. Но самым худшим оказалось бездействие. Я уже стара. В любой момент может что-то пойти не так, и я умру. А тебе жить ещё много и, значит, страдать много, стыдиться ещё больше.

— Мама, зачем ты… Прекрати. Соглашайся на операцию сейчас. Тебя можно будет спасти. Не говори так, словно ты уже… — Иван прикусил губу.

— Ладно тебе, — Любовь Михална через боль улыбнулась. — Я была плохой матерью, плохой бабушкой. Да и человек из меня не очень. Никому не будет хуже, если я умру.

— Мам, борись за жизнь. Не умирай, прошу тебя. У нас были сложные отношения, но… — Иван захлёбывался чувствами и положил голову на кровать, потому что сдерживать поток слёз становилось всё труднее. Особенно тяжело смотреть в глаза матери, с которой за столько лет жизни впервые состоялся откровенный разговор. — И ты прости меня, я много ошибался. Я ведь тоже не был хорошим сыном. Меня не за что любить, я это понимаю.

— Ваня, детей любят не за что-то. И я тебя люблю, просто потому что ты мой сын. И боюсь тебя поэтому. Ведь ты — отражение меня.

— Я тоже люблю тебя, мам… — Иван хотел ещё что-то сказать, но Любовь Михална его прервала.

— Давай не будем, — женщина погладила сына по голове. — Я, конечно, умираю, но не настолько, чтобы мы сейчас продолжали разводить эти сопли. Не могу я уже больше… Ты же знаешь, что это не в моём характере.

Иван кивнул поцеловал руку матери, ему стало очень печально: возможно, слишком поздно они сделали шаг навстречу друг другу. Он много расстраивался из-за матери. Много злился. Иногда у него в голове даже проскакивала мысль, что лучше бы умерла она, а не папа. Сейчас из-за этого глупого мимолётного желания жгло в груди. Ивану страшно не хотелось, чтобы мама, пусть далеко не самая лучшая на свете, покинула его навсегда.

— Последнее, что я скажу тебе, — вновь заговорила Любовь Михална, — воспитывай сына. Не повторяй моих ошибок. Говори с ним. И насчёт животных поговори. Я знаю, я никогда не прививала тебе любовь и заботу к животным, но помочь страдающим существам — пожалуй, единственное, что человек может сделать полезного для мира. Не такие уж мы и всесильные. Не бойся быть непонятым. Бойся только того, что можешь, лёжа на смертном одре, сожалеть о том, чего не сделал.

— Ты снова говоришь так, словно умираешь. Всё будет хорошо. Настройся на позитивный лад, — Иван сглотнул. — Мам, я один не справлюсь. Мне нужна ты. Нужна твоя помощь, советы. Не уходи, только вернувшись в мою жизнь. Согласись на операцию.

Любовь Михална не успела ничего ответить: в палату ввалился Толик. Очки у него съехали, волосы перепутались, а карман на джинсах был порван.

— Эй! — он обратился к Ивану. — Иди жену свою успокой! У неё уже совсем крыша съехала.

Мужчина вздохнул, бросил на мать печальный взгляд и вышел. Любовь Михална смотрела ему в след и думала о том, что он, правда, был очень даже неплох. Может, наивен. Может, не понимает много в жизни. Но что-то было в этом человеке с тяжёлым взглядом и вечно опущенными уголками губ.

— Чеканутая, — бросил Толик. — Вы представляете, она решила, что я вас загипнотизировал: все ценные бумаги хочу себе к рукам прибрать. Как я вам? Настоящий фокусник и негодяй!

— Эти акции — моё проклятие, — прошептала женщина и устало прикрыла глаза.

— Любовь Михална! Не расстраивайтесь! — Толик прыгнул на кровать так, что сама Любовь Михална немного подскочила. — Если вы хотите избавиться от этих бумажек, то давайте накупим вам красок, давайте сделаем вам мастерскую с огромными окнами. Будем добираться туда на велике. Я торжественно клянусь, что каждый день с утра буду отвозить вас, а вечером забирать.

— Эти бумажки не так дорого стоят.

— Мы накопим, Любовь Михална. У нас сейчас концертов будет — завались.

— Все вокруг хотят, чтобы ты чувствовала себя счастливой, — вдруг ниоткуда появился Кислый. Он стоял в дверном проёме, скрестив руки. — Но для этого ты сама должна захотеть жить.

— Снова ты… — Любовь Михална попыталась состроить недовольную мину. Но не получилось, она была рада увидеть скульптора. Вот бы он не покидал её.

— Люба, — тепло произнёс он, — ты хочешь жить?

— Хочу… Теперь я очень хочу жить, — Любовь Михална горько заплакала. Кислый подошёл к ней и крепко обнял, обдав запахом ромашкового мыла с нотками засохшей глины. И она плакала. Плакала за все те моменты, когда сдерживалась и не давала себе расслабиться.

Переживёт ли она операцию? Наступит ли завтра? Любовь Михална не знала. Когда сидела на лавочке с Марьей Петровной, Ленкой и Машкой, она ждала момента смерти. Смаковала. Иногда даже намеренно не пила таблеток, когда становилось плохо, в надежде на то, что момент настал. Но роковой час откладывался. И вот она близка, а в ноздри забился запах ромашек. На небо больше не хотелось. Любовь Михална прижимала тонкие аккуратные ручки к груди скульптора. Простит ли её Сашка? Простит ли…

Красное пятно светилось на фоне обычно серого Петербурга. Несмотря на лето, солнце не слишком часто показывалось в городе. Но сегодня другое дело: было странно хорошо. Птицы лениво летали, отдыхая почти на каждой крыше. Они тоже наслаждались бездождливым днём и не упускали случая лишний раз почистить пёрышки. Приятно послушать тишину после бури. Любовь Михална сидела среди пернатых, восхищаясь красотой оранжевого неба и вдыхая нереалистично свежий воздух. Не было под рукой ни бумаги, ни красок, ни даже огрызка карандаша. Да хоть бы грязи найти, чтобы передать ту гармонию, которая появилась внутри, и запечатлеть сумасшедший закат. Вряд ли посчастливиться увидеть его снова.