Перед палатой, где лежала Любовь Михална, сидели четверо: Толик, Витася, я и Кислый. Мы напряжённо молчали, даже не думая разбавлять больничную тишину. Впрочем, я немного лукавлю. Не было никакой тишины. Медсёстры носились туда-сюда. Бабки бегали за ними — только и слышался звук шуршащих пакетов и шаркающих тапок. Кто-то хрипел, кто-то громко говорил, кто злобно причитал.

Но для нас четверых все звуки затихли — осталась лишь давящая тишина. Мы смотрели на дверь палаты с тоской. Врач, хмурый мужчина средних лет, сейчас находился внутри. Он строго настрого запретил нам заходить. Сказал, что бабушку давно уже нужно было прооперировать. Сейчас же случай настолько запущен, что он не может гарантировать ей выздоровление. Медик не говорил прямо, но намекал на то, что смерть Любови Михалны почти неизбежна.

Я тяжело переваривала эту информацию. Меня мучило чувство вины. Как мы могли не заметить, что Любовь Михална медленно умирала? Мы проводили вместе почти каждый день, мы были ближе всех. Ни я, ни Толик, ни Витася — никто из нас не спрашивал о её ногах. Болят и болят. Старость. Я и предположить не могла, что всё обернётся вот так. Судя по выражению на лице Толика, он думал ровно о том же.

А вот Кислый предался воспоминаниям. Но его терзали мысли не о далёком прошлом. Перед глазами проплывали все случайные встречи и мимолётные разговоры, которые произошли между ним и Любой… Хотя даже не Любой, а Любовью Михалной. И вновь она оказалась права. Теперь они были друг другу совершенно чужие люди. Но в душе Кислый так и не смог этого принять. Или некоторые «чужие» оказываются ближе «своих»? И как же тогда разделить людей. Как же тогда понять, кто «твой»?

Из палаты вышел врач — мы подскочили, ожидая благих вестей, словно он мог одним своим словом вылечить больные ноги Любови Михалны.

— Я не хотел лишнего стресса для пациентки, но выбора не остаётся, — он тяжело вздохнул. — Уговорите вашу бабушку на операцию чего бы это ни стоило. Вы родственникам позвонили?

— Да, — кивнул Толик, который и нашёл номер сына Любови Михалны в её записной книжке. — Обещали приехать первым «Сапсаном».

— Они могут дать разрешение на операцию, если состояние пациентки ухудшится. Но хорошо бы прооперировать как можно скорее. Прямо сейчас. Поэтому постарайтесь уговорить, если вам дорога её жизнь.

Врач похлопал Толика по спине и скрылся. Стоило зайти в палату, но парень побледнел и не мог унять дрожь в коленях. Толику стало по-настоящему страшно от того, что он может потерять ещё и Любовь Михалну. Он пережил смерть мамы спокойнее, потому что не знал, что такое смерть. А сейчас знает и не может поверить, что всё происходит с близким человеком. Я положила руку на его плечо. Через пару секунд он кивнул, и мы все робко зашли в палату.

Любовь Михална даже не повернулась в нашу сторону. Вся бледная и потрёпанная она смотрела в окно и прощалась с деревьями, с землёй, с домами, с небом. Кислый сел на стул рядом с кроватью и тоже принялся глядеть на качающиеся листочки. Женщина зажмурилась, надеясь так выдержать слова скульптора, но он ничего не произнёс. Первым заговорил Толик:

— Любовь Михална, почему вы молчали о своей болезни?

Она ничего не ответила, продолжая держать глаза закрытыми, сильно нахмурив брови. Если бы это было возможно, то Любовь Михална умерла бы прямо сейчас, чтобы избежать этих разговоров и потерянных взглядов.

— Молодые люди, — сказал Кислый, — в сон клонит. А купите кофейку, — он достал свой кожаный оливковый кошелёк и вытащил пять тысяч. — На всех. Только обязательно из моей любимой кофейни. Остальной кофе дрянной. Разучились в Петербурге делать добротный. Оля, покажи мальчикам дорогу.

— Но… — я растерялась, — кофейня же на Ваське.

— Да, — согласился Кислый, — идите все вместе, чтобы не скучно было. Вперёд, — он смотрел на нас так, что сложно было возразить. Я потащила ребят с собой. Судя по тому, как невозмутим был Витася, ему ход мыслей Кислого пришёлся по душе.

Когда старики остались вдвоём, Любовь Михална тяжело выдохнула и благодарно взглянула на скульптора. Ей совсем не хотелось сейчас объясняться с «почтивнуками», потому что она и не знала, какие подобрать слова. Не скажешь ведь молодым о желании покончить с собой: они впечатлительные и эмоциональные. Таким тяжело понять тех, кто уже протягивает руку, чтобы поздороваться со старухой Смертью. А Кислый понял — Любовь Михална была в этом уверена. Может, потому что он тоже близок к концу пути. А может, они просто понимали друг друга без слов.

Сейчас пожилая женщина, которая скрывала всё девичье глубоко в душе, так хотела разрыдаться на плече Кислого. Он заставлял её испытывать трепет и восхищаться им даже спустя столько лет. Её вынуждали быть сильной все. Старшая, мудрая, несгибаемая. И только он ласково улыбался, когда она отвешивала ему миллиард колкостей. Только он смотрел по-доброму, когда строила из себя всезнайку. Проявил заботу и в этот момент: не ехидничал, не ворчал, не осуждал, а сделал то, что было сейчас так необходимо. Любовь Михална чувствовала, что Кислый видел в ней не воина, а женщину. Всё её своенравие в миг превратилось в покорность.

— Я любила мужа, — призналась она. — И когда он умер, вместе с ним умерла и я. Вся моя жизнь вдруг сократилась до ожидания смерти. И когда я дошла наконец-то до этой точки — я колеблюсь.

— Не буду говорить, что понимаю тебя. У меня не умирала жена… — задумчиво произнёс скульптор. — Ты была права, когда говорила, что мы с тобой незнакомы, — Кислый перевёл взгляд на свою юношескую любовь. — У моей Любы не было мужа. И уж она бы так не сказала точно, — он ностальгически ухмыльнулся. — Моей Любы более не существует. Моя Люба переехала, вышла замуж за другого, родила детей. Можно сказать, она уже умерла. — Он выждал паузу, а после сказал очень серьёзно. — Но мне очень нравится Любовь Михална. Она смелая, забавная, талантливая, умная, добрая, красивая. Я хотел бы узнать её поближе. И я не хотел бы, чтобы и она умерла, как моя первая любовь. Ведь… Как знать, может, ей понравится тот Кислый, который есть сейчас. Что если она найдёт общение со мной… Приятным.

— Ты кокетничаешь? Нашёл время, — Любовь Михална не смогла сдержать улыбки.

— Будет тебе. Как будто старика способна напугать смерть. Это такая глупость, — Кислый положил руку на постель Любови Михалны, коснувшись укрытого одеялом бедра. Женщина вздрогнула от такой близости. — Пусть мне остался ещё день. Или ещё два. Я бы всё равно их потратил на то, чтобы узнать тебя, несмотря на твой скверный характер, как сама говоришь. Я не буду ни о чём просить и ни в чём убеждать. Это ведь твоя жизнь. Но стоит ли её заканчивать, если наконец есть за что держаться.

— За тебя, что ли? — Любовь Михална чувствовала, как начинает краснеть и задыхаться от вспыхнувшей нежности.

— Хорошо бы было, — Кислый мечтательно закатил глаза. — Хотя есть не только я, — он перевёл взгляд на дверь.

— Да разве ж я нужна чужим детям.

— Не бывает чужих детей.

— Начались какие-то христианские проповеди.

Пусть женщина и брюзжала на Кислого, но чувствовала, что он был прав. На пороге в другой мир (безусловно, в ад) Любовь Михална чувствовала все ниточки, связывающие людей со всего света. И это была любовь — слово в голове звучало громогласнее и важнее собственного имени. Она очень любила и Толика, и меня, и Витасю. И Кислого она любила. Очень любила, но отчаянно отрекалась именно от него.

Послышался резкий хлопок двери. В палату буквально ворвался Иван. Любовь Михална охнула и даже не поверила своим глазам.

— Мама… — прошептал сын.

— Ив… Ваня… — также тихо ответила она.

— Здрасьте, — вошла и невестка, брезгливо поморщив нос. — Фу, дыра.

А за ней показалась и кучерявая голова внука. Любовь Михална на секунду встрепенулась и занервничала. Не хотелось показывать ребёнку больницу и умирающую бабушку. Дети должны бегать на улице, резвиться и не думать о таких вещах. Но когда Любовь Михална взглянула в холодные глаза мальчика, то размякла: его совершенно не волновали ни болезнь, ни смерть. Он был пугающе равнодушен.