Да… Любочка слышала сотни таких историй. И теперь это случилось с ней. Она оправдывалась, говоря, что у них со Скульптором всё иначе. Вообще-то роман длился больше года. А ещё он тоже её любил. И, между прочим, совсем не обижал. Только почему на душе так тяжело? Почему сердце щемит и плачет от несправедливости.

Поедет ли Пашка за ней, если она попросит? Бросит ли работу? Пашка… Тот самый Пашка, который дышал, только ради того, чтобы лепить. Ничто и никто не способен был отобрать первое место у её величества Музы в сердце Скульптора. Люба это понимала головой, но чувства распирали.

Вот уже вокзал — люди встречаются, люди прощаются. Шаги стали такими тяжелыми, что ноги не поднимались. Любочка шла на одной только силе воли.

Мы редко знаем, что это наша последняя встреча с любимым и часто жалеем о том, чего не сделали, не сказали и не запомнили. Вот бы ещё раз вдохнуть запах, прикоснуться к тёплой коже, посмотреть в любимые глаза. Вот бы продлить миг ещё на пару… жизней. Почему бы вообще не запретить прощания? За что это так трудно?

Когда Люба ступила на перрон, то она уже чётко знала: это их последняя встреча. Не стоит просить Скульптора поехать за ней, стоит закончить всё сейчас, пережить этот ужас. Отрезать.

— Я хотел тебе сказать, — вдруг начал Пашка, но Любочка остановила, приложив ладонь к его губам.

— Давай простимся здесь и больше не встретимся. Нам было здорово вместе, но пора идти дальше.

Девушка хотела выдавить из себя улыбку, но не успела. Пашка прижал её к себе. Такой он был родной. Снова замаячила картинка двух русоволосых мальчишек, бегающих босиком по траве. Любочка помотала головой. В первый раз она увидела их, когда пила чай на кухне. Сидит себе, никого не трогает, а голова вдруг показывает этих ребятишек, играющих под столом в машинки. Ужасно. Ужасно, что она, которая не очень-то любила детей, вдруг всей душой захотела заполонить весь мир маленькими копиями Скульптора.

Поезд прогудел. Пора расставаться. Пашка затащил чемодан в вагон и вышел. Люба за ним не пошла. Они смотрели друг на друга через стекло до тех пор, пока поезд ни поехал. Казалось, они за всё время знакомства никогда так много не молчали, как сегодня.

Может, и стоило сейчас поговорить? Может, нужно было обсудить, поплакать, поругаться, чтобы не давить чувства в себе, а понять друг друга. Ах если бы Люба сказала о своих опасениях Пашке. Если бы она сказала, что не хочет терять его, но боится, что испортит ему всю жизнь, что он не схватится за шанс, который предоставила ему судьба, то вся карьера пойдёт насмарку. Если бы она заплакала, прижалась к груди и сказала, что мечтает всю жизнь провести рядом, но бросить мать в беде не позволяет совесть. Что было бы тогда?

А Пашка… Как бы сложилась их дальнейшая жизнь, если бы он открыл свои чувства? Никто не понимал его так хорошо, как Люба. И ни с кем ему не было так комфортно. Она не заставляла парня любить её сильнее, чем работу. Для Пашки это очень много значило. Он и не думал о том, что Люба переживает о нём. Переживает, что он откажется от предложения стажировки. Ему казалось, что Люба не хочет бороться, что ей проще всё закончить. Пашка её не винил. Будет лучше, если он сейчас отступится, чтобы не сделать жизнь Любы ещё невыносимее.

Поезд тронулся. У Пашки вскипело в груди, когда лицо Любочки пропало. Он побежал за вагоном, но не сумел его догнать. А она ехала вся бледная, прижимала руки к лицу и жадно вдыхала запах ромашкового мыла — единственное доказательство того, что её любовь не была сном. Скульптор существовал, он был рядом с ней. Но на этом всё. Люба решила всё бросить. Всё и навсегда. Это чёртово мыло, его рубашку, даже краски. Нет, она никогда в жизни больше не притронется ни к чему, что хоть чуточку будет напоминать ей о Скульпторе.

Это обещание она пронесёт через всю жизнь. Впрочем, прошло время и чувства поутихли. Так бывает со всем. Какими бы ни были сильными чувства — они стираются из памяти. Забывается голос, жесты, мимика, даже само лицо — от человека остается только мыльное пятно с примерными чертами. Также медленно забывался Пашка. Появились другие дела, другие заботы, другие цели. Но рисовать Люба не рисковала, словно это напомнило бы о чувствах. Тогда бы она поняла, что совершила большую ошибку

Нина так и осталась в Петербурге навсегда. Об этом Любовь Михална знала, потому что поддерживала с подругой связь через письма, которые они по старинке отправляли. Иногда даже открытки слали. Нинка объездила уже весь мир. Так странно… Из них двоих, именно Нина рвалась домой и была уверена, что большой город отверг её. Именно Нина боялась выйти дальше двора. Но уехать и жить взаперти пришлось сильной Любови Михалне, а ведь казалось, что её создали ради начальственной (читай «царственной») проездки по Невскому. А теперь у Нинки квартира на Ваське. Да не просто какая-нибудь, а та самая квартира, в которой они вместе жили во всей красоте жизни. Повезло же им тогда. Все в общаге ютились, да в коммуналках. А у них — целая квартира на двоих!

Любовь Михална, не спрашивая дороги, двинулась от вокзала до автобусной остановки около станции метро. Она всегда любила наземный транспорт. Какой смысл, живя в Ленинграде, передвигаться под землей? О нет! Нужно наслаждаться красотой, в которую столько души вложил Пётр — отобрал у всех регионов камень, лишь бы любимый Петроград отстроить.

Номер автобуса уже был не тот, что раньше, но маршрут не изменился, потому что такие дороги остаются на века: вдоль по Невскому проспекту, мимо Зимнего дворца и Александровского сада. Да, Любовь Михална хорошо помнила это место. Здесь недалеко от «Медного всадника» блевала Нинка. Вчера они гуляли и праздновали поступление, а сегодня Любочка вместо бокала вина держит трость. Старуха сошла на остановке и промокнула глаза платком.

Бырк-бырк. Это капли дождя разбивались о котелок Любови Михалны. Негоже портить такую добротную вещь. Старуха раскрыла зонт и стала наблюдать за людьми. Они словно тараканы расползлись по разным углам. Любовь Михална ухмыльнулась. Сцена напоминала ее прощание с однокурсниками в Репина. Жалкие людишки, которых пугает дождь в Петербурге.

Но один парень не торопился уходить с лавочки, несмотря на ливень, который упорно размывал дорожки парка. Любовь Михална как ответственный гражданин, гордый провинциал и вообще советский человек просто не могла пройти мимо. Приготовившись к нравоучениям, старуха подошла к парню вплотную. Тот не реагировал.

— Ты чего, осталоп, сидишь? Ливень не видишь, что ли?

Молчание. Капли стекали по его нелепым толстым очкам. К слову, видок у молодого человека сам по себе был дурацкий. Это старуха отметила, когда подошла к нему поближе. За высветленными патлами всегда скрывается неуверенность в себе — Любовь Михална была в этом абсолютно и бесповоротно уверена.

— Экая молодежь пошла, даже не отвечает старикам. В наше время такого не было! Если подходил кто-нибудь из старших, мы тут же подскакивали и честь отдавали.

Такого во времена Любови Михалны, конечно, не было. Она вообще любила посочинять и приукрасить.

— Понятно, из-за проститутки страдаешь, — парень дрогнул, старуха приулыбнулась. — Точно из-за проститутки: помада красная, стрелки до ушей, принципов — ноль. Но я вот, что тебе скажу. Всё это бесполезно. Чтобы ты ни сделал, ни сказал, она бы всё равно ушла, потому что не твоя. Твоя бы не ушла, даже если бы ты сидел под ливнем, как полный придурок.

Ей хотелось поехидничать ещё, но сердце неприятно сжалось от воспоминаний. Такой весь несуразный когда-то на этой скамейке… впрочем, может, и не на этой? Когда-то тут сидел Он. Запах ромашек ещё щекотал нос. Только переступила порог Ленинградской области, как обязательно нужно было натолкнуться на призрак прошлого. Скульптор был похож на этого паренька. Он тоже любил драматично сидеть под дождём. Не то чтобы привлекал внимание. Он просто не замечал. Как можно не замечать капли, бьющие тебе по темечку? Любовь Михална не знала ответа.