Чьи-то громкие шаги выбили женщину из своих мыслей. Она недовольно оглянулась — по крыше степенно ступал пожилой мужчина в клетчатой фуражке. У него был озорной взгляд и танцующие брови, а в зубах дымила сигарета. Любовь Михална быстро признала вонючий запах «Беломорканала», который забивался глубоко в лёгкие, даже если сам ты не курил.
— Сашка, — улыбнулась женщина, приятно было увидеть мужа вновь после стольких лет разлуки.
— Люб, — произнёс он после того, как хорошенько затянулся, — а почему мы сюда никогда не ездили? Симпотиш-ш-ш-ный городиш-ш-ш-ко, — это точно был её Сашка, который любил растягивать шипящие звуки и строить из себя деревенского парни-ш-ш-ш-ку.
— Да чего мало городов красивых?
— Не знаю, — Сашка задумчиво взглянул в небо. — Мы особо-то никуда не уез-ш-ш-ш-али.
— Ты не любил дорогу. Забыл?
— Так то-ш-ш-ш-но.
Любовь Михална усмехнулась. Больше всего её забавляло слово «точно» в произношении мужа. Ведь никогда не угадаешь ему «точно» или всё-таки «тошно». Сашка осторожно подошёл к жене и обнял её за плечи.
— Вот мы наконец с тобой и свиделись, — нежно произнесла она.
— Ну-тык, — он выпустил клуб дыма.
— А тут разрешается курить?
— Чё нет-то. Тут всё для людей, иначе какой смысл в раю? Вот курю, пока ты не придёшь. А то нашнё-ш-ш-шь брюзш-ш-ш-ать. Тогда и брошу. Выбора мне не оставишь.
— Я уже пришла, Саш.
Мужчина загадочно улыбнулся и поцеловал жену в щёку.
— Это еш-ш-шо не небо.
— Как это? — искренне удивилась Любовь Михална.
— Ну-тык. Ты пока на земле.
— Не может быть, — женщина тяжело вздохнула. — Сколько же мне ещё на земле томиться. А?
— Не торопись ты умирать.
— Что мне делать там, Саш? Что?
— Знамо ш-ш-што, — Сашка рассмеялся. — Покрутишь шашни малёк.
— Так и знала. Всё ты видел, да? На мне нет греха. Всё по-честному. Ничего между мной и этим не было, — Любовь Михална вырвалась из объятий и обидчиво фыркнула.
— Ну, Люб… Ну, я ш не со зла. И не ругаюсь я. Наоборот. Просто подтруниваю.
— Может, и стоило бы поругаться, — женщина одёрнула подол юбки. — Я считай тебя почти предала. С другим чуть не закрутила. Позорище.
— Люб, — усмехнулся Сашка. — Дурость какую сказала. Ты тут, я там. Мне дела нет. Лишь бы ты про-ш-ш-ш-ила счастливую жизнь. Ты со мной была всегда честна. Нет обид. Только радость помню. Но на небе, так и знай, я тебя никому не отдам. На небе я с этим буду драться за тебя. Тогда уш и будешь што решать. А сейчас не надо. Люб, не надо. Улыбайся только.
— Какое небо, — Любовь Михална приложила руку мужа к своей щеке и потёрлась о неё, словно кошка. — Какое небо, если я попаду в ад.
— Но я-то в раю, — подмигнул Сашка. — Как Ваня?
Женщина не стала скрывать от мужа правду:
— Ему тебя не хватает. Не могу я с ним сладить Я, как всегда, всё испортила. Он сильно настрадался, когда ты… Того…
— Не дай сыну пропасть. Это одно, што прошу, — Сашка поднялся, отряхнулся и достал ещё одну сигарету, потому что прошлую уже успел скурить.
— Куда ты? — спросила Любовь Михална.
— Пора, Люб.
— Так быстро? Мы ведь толком и не поговорили.
— Наговоримся, когда помрёш-ш-шь. А пока не скучай. Веселись. — Сашка тяжело зашагал вверх по крыше, оставляя за собой белый след дыма. Любовь Михална хотела броситься к нему, чтобы остановить, но неожиданно провалилась в темноту.
***
Под веками стучало сердце. Казалось, что оно сейчас вырвется оттуда, если немедленно не разлепить глаза. Тяжело, словно поднимая штангу, Любови Михалне удалось раскрыть их. Свет ударил, но несильно. Оказалось, что настоящий Питер был немного мрачнее того, что остался во сне. Воздух уже не так свеж. И вообще реальность внешне была заметно хуже, но почему-то намного приятнее. Хоть и не было внутри гармонии, зато была любимая тягучая тоска. Ах, любимый город с его вечно хмурым настроением.
Любовь Михална слегка приподнялась на локтях и огляделась. В палате никого не было, но всё помещение оказалось обставлено цветами. Причём, это были самые разные букеты: от роскошных роз на юбилей до наивной охапки полевых цветов. Женщина поднялась бы повыше, но вовремя заметила, что рядом был прилажен планшет с полотном, который с помощью ручки перемещался над кроватью. Видимо, это сделали специально для неё. Чтобы Любовь Михална просто пододвинула к себе холст и рисовала. Можно даже не подниматься с постели, не присаживаться — мазюкай себе, не отрывая головы от подушки. Так, кажется, делали для Фриды Кало, вспомнила Любовь Михална. На тумбочке рядом лежал карандаш. Женщина не удержалась и потрогала его: мягкий, это хорошо, как раз для наброска под масло. И наточен добротно. Кто-то постарался.
Пытаясь нащупать ещё и краски, Любовь Михална наткнулась на конверт: самый обычный листок А4, сложенный вдвое. Развернув бумагу, женщина быстро узнала подчерк Ивана. Он оставил ей письмо. Волнение спёрло дыхание, поэтому прежде чем прочитать оставленные сыном строки, она отдышалась. Боялась увидеть что-то плохое, но любопытство всё равно сильнее страха.
«Мама,
Врачи сказали, что ты очнёшься совсем скоро. Я так этому рад! Не знаю, смогу ли быть рядом с тобой, когда ты откроешь глаза. Хотя даже если смогу, то не найду смелости сказать тебе прямо о своих чувствах. Мы не были очень близки, но хотелось бы это исправить. Я был огорчён, когда ты уехала, оставив короткое письмо, где толком ничего не объяснила. Но после нашего разговора перед операцией, я всё понял. Ведь я сам отец. Наверное, тоже не смог бы объяснить сыну.
Я поговорил с твоими друзьями. Можно их назвать так? Это замечательные молодые люди. И почему-то все похожи на тебя в чём-то. Кто в экспрессивности, кто в ехидстве, кто в твёрдости духа. Правда, я немного завидую, что они смогли за несколько недель узнать тебя лучше, чем я. Наверное, дело в их открытости. Для меня это хороший урок. Я тоже постараюсь научиться раскрываться перед другими.
Твои друзья рассказали мне, что происходило после того, как ты уехала из дома, и показали мне твои картины. Они такие красивые! У тебя настоящий талант. Ты никогда не рассказывала мне, что умеешь рисовать, что училась в Репина, но была вынуждена всё бросить из-за болезни бабушки. Если бы я только знал, то обязательно подарил бы тебе краски.
Я помог Павлу Юрьевичу приладить холст к твоей кровати, чтобы когда ты проснулась, то смогла сразу заняться любимым делом. Странно это писать, ведь я, скажу честно, всегда думал, что ты точная воспитательная машина. А оказывается, у тебя есть чувства и любимое дело, которым ты горишь.
Кстати, о чувствах. Павел Юрьевич тоже оказался крайне приятным человеком. Это он придумал набрать много разных букетов, чтобы ты их все нарисовала. Сказал, что это поможет тебе больше любых лекарств. Он хороший человек, мам. И, кажется, влюблён в тебя. Может, обратишь на него внимание? Не мне тебе говорить. Но… Вдвоём ведь веселее проживать годы.
А я очень хочу, чтобы тебе было хорошо. Ведь, оказывается, всё это время ты была несчастна и отдала всю себя благополучию семьи. Жаль, что я не узнал раньше. Я думал ты строгая, даже злая, может, и без души. Прости меня за эти слова. Но сейчас я так не думаю. Сейчас я вижу, что ты просто такой же человек, как я. Не просто мама, а живая женщина.
Может, останешься в Петербурге? Я не хочу тебя спроваживать, конечно. Мне кажется, здесь тебе веселее, чем в нашем скучном городе. И я не буду злиться и ругаться. Наоборот. Я поддержу тебя и буду постоянно, звонить, приезжать (вместе с сыном, конечно).
Я не могу тебе обещать, что после ни промолчу. Скорее всего, я сделаю вид, что письма не было. Да, мне ужасно писать эти слова. Но вот она правда. Я чувствую себя слишком неловко. Но это не отменяет всего сказанного мной. Я люблю тебя и рад, что ты тоже любишь меня.
Живи долго, мам. И будь счастлива».
Любовь Михална сама не заметила, как выбралась из постели и ходила туда-сюда, пока читала письмо. Удивительно, что ноги совсем не болели. Это было такое непривычное и прекрасное чувство лёгкости. Впрочем, сейчас даже такое поразительное открытие померкло и отодвинулось на второй план. По душе разливалось тепло от того, как чутко сын разговаривал с мамой, пусть и через чернила на бумаге. Как старался донести свои мысли и как хорошо всё получилось. Может, когда-нибудь они смогут научиться всегда говорить по душам? Это было бы здорово. Мать и сын делятся тем, что каждого беспокоит. Непривычно, но так хочется.
