Когда смотришь на танцевальную вакханалию со стороны, то она тебя пугает. Тебе становится страшно, душно и тесно, хотя стоишь далеко от танцпола. Но внутри — всё иначе. Пашка отметил, что он не чувствует страха или отвращения. Ему даже нравилось. Подумать только! Он ведь чуть ли не самый закрытый человек на планете! И ему нравится. Нравится не так, когда у него маниакальная фаза, а по-настоящему. Взаправду. И это всё она. Люба. Когда он рядом с ней, то происходят чудеса.

Бодрая музыка не сбавляла ритм, словно исполнители поймали настроение очаровательной пары, определённо самой красивой пары в этом зале. Пашка уже был на исходе. Он сам от себя не ожидал такого рвения. Парень и танцевать-то не умел. Мама говорила, что сын слишком неуклюж во всём, что не касается скульптуры. Дыхалка у Пашки заканчивалась, но он продолжал двигаться. В глазах уже всё расплывалось: только и мелькала разноцветная юбка Любы.

Наверное, так бы сейчас Пашка и плашмя упал на танцпол. Но Любочка схватилась за его плечо.

— Мне совсем дурно стало. Может, сядем? Ты не подумай, мне весело, но дыхалка у меня…как у художника.

Оба раскраснелись, волосы взъерошенные. Да, пора отдохнуть. Ребята разулыбались и направились в сторону стульев. А когда плюхнулись на сидения, то с облегчением вздохнули. На сцене зажигали парни с пышными прическами и узкими брюками. У лидера были большие зубы, как у лошади, но это только добавляло ему очарования. Он покачивался в такт музыке, кажется, совсем забыв про публику. Песня была ласковой и грустной — про двух разных подруг. Одна веселилась на танцах, а другая переживала расставание с любимым. Любочка не понимала, что чувствовать: то ли радость, то ли грусть. Девушка прищурилась.

— Что думаешь? — спросила она у Пашки, кивнув в сторону исполнителей.

— Хорошая музыка, — пожал плечами парень.

— Есть в этом что-то. Говорю, они станут знамениты. Дай им ещё пару лет, об этих парнях весь Союз заговорит.

— Давно ты в музыке разбираешься?

— Ни рожна в ней не смыслю, — улыбнулась Люба. Пашка так и застыл: шальной луч упал на лицо девушки. Парень даже дышать перестал — так красиво. В романах обычно пишут: «Ангельский лик». Ерунда. Не было такого сравнения в голове у Пашки. Он смотрел на этот луч, ласковые линии лица и пропал. На целую секунду он перестал существовать. С губ само сорвалось:

— Пойдём, я покажу чего, — сказал Пашка. А ведь не хотел! Не хотел! Думал, оставить в секрете. Думал, что это будет его очередной шуткой или через много-много лет посланием из прошлого. Но не удержался. Подумать только — причудливый лучик убил такой грандиозный план. Ему шибко хотелось прямо сейчас показать Любе своё творение, которое родилось благодаря ей.

Пашка привёл Любочку в «коробку»: так скульпторы называли мастерскую около академии. Девушке было очень любопытно, что же такого хочет показать Пашка — его ухмылка казалась игривее, чем обычно. Он не мог сдержать наплыва эмоций и даже шёл вприпрыжку.

В огромном помещении, которое напоминало ангар, как всегда было пыльно. Всюду стояли перемотанные плёнкой скульптуры. Кто знает, что скрывалось под каждым плащом? Гений или бездарь? Пашка провёл Любу в самую глубину — там обычно стояли уже загипсованные небольшие бюсты. В закутке под испачканной простынёй скромно покоилась чья-та работа. Одним лёгким движением Пашка раскрыл скульптуру — Люба замерла. Это был бюст нежной девушки, которая склонила голову, обнажая шею для поцелуя. Так и хотелось оставить на белоснежном теле пару влажных отпечатков.

— Это я? — удивлённо спросила Люба, но Пашка не ответил на вопрос, а лишь мечтательно погладил по голове гипсовую красавицу.

— Музей хочет купить. Представляешь? Какой-то смотритель мимо проходил, увидел, как я работаю. Ещё в глине была скульптура, но понравилась. Я подумал, что это здорово. Музей ведь веками стоит. Странно, что именно эта скульптура оставит меня в вечности, — Пашка перевел взгляд на Любу. — Не хотел тебе показывать. Думал, что умру и оставлю тебе в завещании адрес музея. Ты придёшь, а там — твой портрет. Смотри, я и ты в одной работе… навечно.

«Навечно» — беззвучно повторила Любочка. Девушка повернулась к своему спутнику.

— Почему же ты не сохранил свою тайну?

— Умирал, как хотел увидеть сейчас такое твоё лицо.

Пашка любовался. Не бюстом, конечно, а Любой: она была и раскрасневшейся, и побелевшей одновременно. Грудь у девушки часто вздымалась. Милая. Такая милая. В животе у Пашки сжималось и разжималось возбуждение. Так хотелось коснуться груди, поцеловать настоящую шею, но он не решался. Впрочем, Любочка дала бы ему леща. Хорошо, что не решался.

Сейчас Люба чувствовала себя странно. Она видела своё лицо каждый день, но никогда не могла представить его таким. Вот значит, что роется в голове у её Скульптора: опущенные от возбуждения и стыда глаза, обнажённая шея, расслабленные губы. А волосы, забавно, были такими же, как обычно — намотаны на карандаш и сцеплены скрепкой. Люба сделала шаг в сторону Пашки. Он не двигался, но напрягся. Люба подошла ещё ближе. Она делала маленькие шаги до тех пор, пока ни подошла совсем близко: они уже чувствовали дыхание друг друга на губах.

Внезапно послышался чей-то хрип. Зашуршала то ли плёнка, то ли пакеты. Не думая, Пашка выскочил перед Любой, защищая одновременно и скульптуру, и девушку. Из горы мусора показалось небритое и заспанное лицо. Человек потёр слипшиеся глаза, после чего уставился на ребят.

— О, Пахан, привет, — растянул человек.

— Юра, чёрт тебя подери, — Пашка тяжело выдохнул. — Как всегда от тебя одни неприятности. Ты чего тут забыл в горе мусора?

— Да я спал, — зевнул Юра. — О, Любавна! Здравствуй! — Юра резко выскочил и сделал реверанс (как у него на это сил хватило). — Тысячу лет тебя не видел. Дашь ладошку поцеловать?

— Нет, — строго сказала Люба и недовольно скрестила руки. — Юрий, ты чего тут спишь, как бомж? Ты опять прячешься от кого-то?

Юра почесал темечко.

— Ох, Любавна, ты меня насквозь видишь. Да я бегаю от Оксанки.

— От сестры? Чего она тебе? — спросил Пашка.

— Опять про замужество ерунду какую-то несёт…

— Помяни моё слово, Юрий, — Люба сочувственно вздохнула. — Она так и затащит тебя в ЗАГС. Скажи ей прямо, что она тебе не нравится и закрой уже эту дверь.

— Ладно тебе, Любавна!

— Права она, Юр. Ты знаешь, что друг мне. И я тебя предупреждаю: Оксана своё возьмёт. Уж я её знаю. Так что беги, Юра, — высказался Пашка.

— Пахан, может, ты ей и скажешь, а? Тебя-то она не побьёт… ты брат…

— Нет уж. Сам заварил кашу.

— Прошу тебя! — Юра с жаром бросился на Пашку и потёрся щетиной о гладкое лицо друга. — Ты же самый лучший на свете друг. Ну, помоги!

— Я тебе сейчас врежу.

Юра отпрыгнул от друга, как дикий кот, почти на дыбы встал. Этот парень личных границ не знал, но границу мордобоя чувствовал. Драться не хотелось. Особенно с близким человеком. Но вот взгляд Юры упал на бюст. Улыбка сразу распласталась на его лице, и он присвистнул.

— Любава, а это ты? Горяча.

Неловкость ситуации заставила Любу резко отвернуться, а Пашку — вмазать по ухмыляющейся роже друга. Он не применил всю свою силу, однако даже этого хватило, чтобы наконец заставить Юру замолчать и пропасть восвояси. Пара снова осталась одна, но теперь целоваться не хотелось. Паша и Люба глядели в разные стороны — смущение захлестнуло «коробку».

Однако несмотря на неудавшийся поцелуй, Люба чувствовала себя счастливой. Ей ещё никогда так красиво не признавались в чувствах. В этом был весь Пашка: обо всём рассказал с помощью своего творчества. Она им восхищалась. Он жил работой. Он ею и умирал. Хотелось бы стать настолько хорошим художником, как Пашка.

***

Когда Люба вернулась домой, то Нинка тут же подскочила к ней с расспросами. Если уж честно, она ждала подругу весь вечер. Минуты казались ей часами, а часы — даже не днями, а неделями! Но вот она здесь, наконец-то можно поговорить.