От потока его грязных слов, я застыла, сдерживая слезы, сжимая до боли руки в кулак. Эту битву я проиграла.

— Что ты молчишь, давай, сделай что-нибудь. Ответь мне. Неужели ты плачешь? Какая ты убогая. Точно убогая.

Он схватил меня за руку и тихо зашептал:

— Ты ничего из себя не представляешь. Возомнила себя актрисой, неужели мечтаешь в театре работать, а может и в кино? Что ты молчишь? Я тебе отвечу наперед, что таких убогих обезьян, как ты, никуда не возьмут.

— Ненавижу, — выпалила я и отвесила обидчику пощечину. Это была не театральная, а самая настоящая пощечина. От удара у меня зачесалась рука, а у него на лице медленно стало проступать красное пятно. Насмешка исчезла с лица Холода, он резко схватил меня за горло и прижал стене.

— Убогая обезьяна, — процедил он сквозь зубы и вцепился в меня своими губами. Это был требовательный, властный, наглый поцелуй. Я сопротивлялась, била его кулаками, тянула за его длинные волосы. Он отпрянул, довольно ухмыляясь, его глаза блестели. Я собрала последние силы и отвесила ему еще одну пощечину, заставляя его голову повернуться в бок.

— Браво, — прозвучало из аудитории. В мастерской стоял Добровольский, довольный увиденным, он гладил себя по бороде и с хитрым прищуром улыбался. — Это очень хорошо. Теперь повторим все то же самое, только с нашим текстом.

Я была выжата. В какой момент в аудитории оказался Добровольский, я не знала. Также я не знала, сколько он успел услышать из нашей перепалки. Было гадко. Та самая пружина внутри меня лопнула, сломалась. Слезы сами потекли по щекам. Холод занял место в мизансцене, приготовился. А я все также стояла у стены, вжавшись в нее и не могла собраться с мыслями. То, что он мне говорил — это его настоящие мысли или он сделал это специально, чтобы вывести меня на эмоции? Как бы оно не было, мне было больно и обидно. Я испытала шок.

— Наденька, давай, занимай место. И начинай, когда будешь готова, — говорил Константин Сергеевич.

— Я не могу, — шепотом призналась я.

Я пошла со сцены, но никак не могла понять, как мне с нее сойти, будто отупела. Подойдя к одному краю сцены, я развернулась и пошла к другому, потом я вспомнила, как это нужно делать и спустилась. Подошла к Добровольскому и повторила: я не могу. Затем пошла к выходу и покинула аудиторию.

Лучшим местом для моих переживаний была костюмерная. Тихая гавань, куда приходили уединиться Пашка с Тасей. Я спряталась за стойкой с костюмами, села на пол и позволила себе выплакаться. Холод сделал это, чтобы расшевелить меня, он так не думает. Обидные слова снова и снова прокручивались в моей голове. И почему мне опять так важно его мнение? Почему мне важно, что он думает обо мне? Если бы эти слова сказала мне Инна, мне было бы все равно. А что, если я действительно ничего из себя не представляю, и он просто сказал мне правду? Эта версия показалась мне самой верной, я начала верить в собственную бездарность и убогость.

Зашелестели вешалки с одеждой, уверенной поступью в костюмерную вошел Холод. Увидел меня, присел напротив.

— Как дела? — спросил он.

— Нормально, — ответила я, изображая равнодушие.

— Я не хотел тебя обидеть, цель была другая.

— Я понимаю, — согласилась я, мысленно выдыхая и понимая, что все сказанное им было для того, чтобы расшевелить меня и заставить выдать нужную эмоцию. — Просто… было неприятно.

— Я стралася, — улыбнулся он.

— Старался?!

— Тебя легко вывести на эмоции. Главное понять, куда давить.

— Ужасные слова.

— Это театр, привыкай.

— Почему ты опять так говоришь? Что плохого тебе сделал театр?

— Я увидел всю его суть. Изучил его изнутри. Жалко будет, если тебя там сломают.

— Никто меня не сломает!

— Конечно, пару обидных слов и ты уже бежишь слезы лить.

— Так не всегда!

— Ладно. Извини, если обидел. Было классно, хоть ты и сдулась под конец.

— Сдулась?! — возмутилась я. — Вот, — сказала я и указала ему на его красную щеку, с проступившими следами от моих пальцев, — так тебе и надо.

Он лишь рассмеялся.

— На сегодня закончили. Добровольский не захотел тебя больше мучить. Мне выговор сделал. Так что если ты закончила реветь, то собирайся, подвезу куда надо.

— Спасибо, я сама, — непринужденно отказалась я.

— Все еще дуешься?

— Нет. Вовсе нет. У меня тут еще дела, надо кое-что поделать, порепетировать, почитать. Ты езжай, а я сама доберусь, — я мягко выпроваживала парня.

— Как хочешь, — Холод настаивать не стал.

Всю ночь я провошкалась на матах. Обидные слова не давали мне покоя. Я придумывала множество самых гадких фраз и в своем воображении давала отпор обидчику. Но все мое бесстрашие и желание отомстить рассыпались от одного воспоминания его теплых, требовательных губ. Мое тело горело. Никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Когда меня поцеловал Александр, мне было мерзко, противно, когда это сделал Денис, я не ощутила ничего, но после Холода меня словно охватила лихорадка. Я скинула с себя плед, сняла футболку. Жар не отступал, он доводил меня до исступления. Прикосновения холодного мата к горячему телу сводили с ума. Это была тяжелая ночь, полная новых ощущений и запретных желаний.

Шел второй месяц моего тайного проживания в институте. Мои накопления стремительно уменьшались, а найти новую работу с подходящим графиком никак не получалось. Денис помогал мне с питанием, он подкармливал меня в столовой, всегда приносил с собой завтрак для меня и тайно подкладывал мне в сумку булочку или пару яблок на ужин. Из-за стресса и неполноценного питания я сильно похудела, у меня появились темные круги под глазами. На качестве репетиций это не отразилось. Наоборот, вымотанная я меньше думала о том, как я выгляжу со стороны, как на меня смотрят люди и что они обо мне думают. Я была, как робот, по команде выдавала нужное состояние и отрабатывала в полную мощность.

На репетициях Холод был немногословен, иногда очень странно на меня поглядывал. Мне было не до него. Все мои мысли кружились только вокруг необходимой суммы, которую предстоит заплатить в следующем семестре. Денег не было, совсем. Вечером, когда я в очередной раз перебирала в голове варианты возможного заработка, я услышала шум на втором этаже. Судя по звуку, разбилось что-то стеклянное. Я решила проверить.

Осторожно поднявшись на второй этаж, я услышала движение в одном из кабинетов. Выдавать свое присутствие было нельзя, но интерес взял верх, я приложила ухо к дверям. Непонятная возня и скрежет ногтей по полу. Может там собака? Звуки не были похожи на человеческие, я чуть приоткрыла дверь и заглянула через маленькую щелку внутрь. На полу лежала Огорельцева. Растянувшись на животе, она царапала пол ногтями, пытаясь дотянуться до пышного прицепного хвоста с локонами, который лежал рядом с ней.

— Даная Борисовна, что с вами? — я перепугалась за женщину и бросилась помогать.

— Ты? Кто? — невнятно выговарила она.

— Это Надя. Надя Димитрова.

Я перевернула женщину и усадила ее на пол. Важно было разобраться, что с ней произошло. У нее был потрепанный вид. Брюки лопнули на боку, из ткани торчали нитки, макияж был размазан, тушь с ресниц стекла под глаза, образовав черные разводы, взъерошенные волосы стояли колом. Огорельцева дотянулась таки до своего хвоста и приципила его себе на голову, вид от этого лучше не стал. Она посмотрела мне в глаза. Недовольно, пренебрежительно, высокомерно.

— Ты. Ты пришла сюда, чтобы посмеяться надо мной? — Огорельцева выдохнула мне в лицо запахом перегара.

— Что вы, я просто услышала шум. Пришла проверить, а здесь вы.

— Смейся! — Даная Борисовна меня не слышала. — Смотри, каким ничтожеством они меня сделали!

Сильная женщина уткнулась в свои ладони и расплакалась, словно ребенок.

— Даная Борисовна, вы шикарная женщина. Зачем вы так говорите? Вас все боятся и боготворят.

— Меня боятся. Ха! Боготворят! Боготворят, потому что боятся. Этих тварей нужно держать в страхе. Все должны бояться меня!