— Не надо думать, просто сунь руку и достань!

Я схватилась за краешек балетки и с визгом перебросила ее из мусорки на тротуар. Надеть обувь, побывавшую в мусорке я не смогла. Сняв второй туфель, я босиком отправилась домой. Благо наша с Наташкой квартира находилась недалеко, дошла быстро и без приключений.

Мой первый учебный день незаметно перетек во второй, третий, я не поняла, как прошел месяц. В первый же день мы всей группой остались ночевать в стенах института. После занятия актерским мастерством, получив первые задания, мы были так воодушевлены, что не могли позволить себе пойти домой. Мы репетировали весь вечер и всю ночь, кто не выдерживал — засыпал на матах, которые мы предусмотрительно разложили на полу вдоль стен. Самые стойкие репетировали до конца — до начала следующего учебного дня и как ни в чем не бывало отправлялись на занятия.

У нас было много интересных дисциплин: история театра, история драматургии, этикет, французский язык, вокал, хореография и прочие необходимые предметы, которыми обязан был овладеть будущий артист.

Наша речевичка (преподаватель по сценической речи) по фамилии Шпица лупила нас длинной пластиковой линейкой за каждое произнесенное в ее присутствии слово-паразит. Ее заботами мы быстро избавили нашу повседневную речь от слов: типа, ну, как бы, что ли и от нашего любимого «че».

Шпица любила бить прямо в лоб, так, чтобы от линейки на лбу оставался красный след. Если по институту ходил студент с красным пятном на лбу — все знали что это, от кого и за что. Несмотря на свой нестандартный подход к обучению, Шпица была отличным преподавателем. Через несколько занятий я почувствовала, как сильно изменился мой голос. Я стала говорить громче, увереннее, перестала мямлить и проглатывать окончания слов. Оказалось, у меня был говор. Проживание в маленьком городке наложило свой отпечаток, я окала и неправильно ставила ударения в некоторых словах. Шпица обозначила мои проблемы и я упорно прорабатывала их каждый день. Моей целью было не просто убрать говор и научится говорить правильно, я хотела говорить также, как Шпица — четко, живо, интересно, используя интонацию, передавая речью свое настроение. Также мне предстояло научиться смеяться. Я смеялась неправильно, беззвучно.

Хореография была самой тяжелой дисциплиной для меня. Нас поделили на группы. В первой группе были ребята, которые занимались хореографией и, естественно, умели танцевать, во второй — те, кто не умели ничего. Я была во второй. Нашу группу почему-то обзывали «буратинки» и занимался с нами Селезнев Георгий Адамович — это тот зализанный мужчина, который сидел в приемной комиссии вместе с Огорельцевой. В нашей группе было всего три девчонки. Георгий Адамович придирался к женской части группы по любому поводу, к парням он был расположен. Во время наших занятий он обзывал меня и девчонок разными неприятными, а иногда и неприличными словами, и нахваливал парней. На хореографии я зажималась, все больше убеждаясь в том, что танцевать мне просто не дано.

У нас были странные занятия по сценическому движению. Как нам объясняли наши замечательные второкурсники, эта дисциплина нужна для того, чтобы мы лучше чувствовали свое тело на сцене. На занятиях мы выполняли физические упражнения, делали кувырки, перекаты, бегали, прыгали, отжимались. Все это очень сильно напоминало обычные уроки физкультуры в школе, только более углубленные. Странными эти занятия были от того, что нами руководил неопрятный взъерошенный мужчина. Он невнятно отдавал нам команды, мы не сразу понимали, что нам нужно делать. Чем больше он говорил, тем больше воздух в помещении наполнялся запахом перегара. Иногда мужчина без всяких объяснений выходил из аудитории и больше не возвращался. Оставшееся время мы откровенно бездельничали, потому что никто нами не интересовался.

— Хорошие занятия, мне нравятся, — смеялся Смак, как кот растянувшись на гимнастическом бревне.

Я не была с ним согласна. В конце года мы будем сдавать экзамен по этой дисциплине. И что мы будем делать? Прошел месяц, мы так ничему и не научились.

Самой любимой дисциплиной у меня было актерское мастерство. Я с горящими глазами слушали каждое слово Добровольского. На первом курсе мы должны были заниматься упражнениями и этюдами. Занятия актерским меня вдохновляли, я чувствовала, что могу горы свернуть. Еще ни один человек не говорил мне, что я молодец и что у меня все получится. За моей спиной вырастали крылья и я начинала верить в себя. Придумав с Денисом и Смаком очередной этюд, я выскочила из нашей мастерской и побежала по лестницам на третий этаж. У дверей кабинета я почувствовала запах табака. Я постучала в дверь.

— Можно?

— Войдите, — ответил уже родной голос.

— Константин Сергеевич, мы сделали! Теперь все как надо…

Мой голос оборвался. Волна негодования и злости заставила гореть мое лицо и уши. За одним столом с Добровольским сидел парень из бара. Тот самый, который столкнул меня с лестницы и сунул мою балетку в мусорный бак. Добровольский сидел рядом с этим белобрысым хамом, они, как старые приятели, распивали чаи.

— Что, Наденька, готовы? — обратился ко мне Константин Сергеевич.

— Да, — насупившись, ответила я.

— Сейчас приду.

Я окинула взглядом нахального парня и вышла из кабинета. Кто он такой и что здесь делает?! Может он учился у Добровольского и зашел проведать своего учителя? Они так непринужденно сидели за столом. Интересно, он узнал меня? А если он расскажет Константину Сергеевичу про меня? А что он расскажет? Это он меня толкнул, он виноват! Я из-за него босиком домой шла! Я, конечно, тоже виновата, но это не считается, я же была под действием Зареченского яда. А если он скажет Добровольскому, что я была пьяна?! Это будет кошмар! Что мне делать? Успокоиться. Все отрицать. Сохранять спокойствие.

Добровольский, как обычно, в приподнятом настроении вернулся к нам в аудиторию. Я расслабилась, так как он вернулся один, белобрысого с ним не было. Добровольский снял свой клетчатый пиджак, надел его на спинку стула.

— У меня для вас хорошая новость, — загадочно произнес он, усаживаясь на стул. — Со следующей недели у вас будет новый преподаватель по сценическому движению.

— А старый где? В запой ушел? — не сдержался Смак.

— Пашка, я тебя понимаю. Олег был отличным преподавателем в свое время, но алкоголь убивает, — ответил Добровольский. — Так больше не могло продолжаться. Его держали здесь за былые заслуги, на мой взгляд слишком долго держали. Нужно думать в первую очередь о вас, а уже потом о своих дружеских связях. Я поговорил с ректором и мы нашли решение этой проблемы. Сейчас беседовал с вашим новым преподавателем. Обговорили план работы. Будет интересно.

— Не может быть, — мысленно протянула я.

— А как зовут?

— А кто такой?

— Сами все увидите, сами все узнаете, — отвечал Добровольский.

— А он молодой? — поинтересовалась Инна.

— Молодой.

— Симпатичный? — оживилась Инна.

— Чуть красивее обезьяны, — пошутил Добровольский и перевел беседу на наши этюды.

— Чего трясешься? — весело спросил Пашка.

— Да просто, — нервно ответила я.

— Заранее боишься нового препода?

— Наверное.

— Брось. Смотри, Инка не боится, наоборот, прихорашивается.

Инна забаррикадировала собой подступы к единственному в раздевалке зеркалу и тщательно красила ресницы тушью.

— Что смотришь? — резко бросила мне Инна.

— Ничего, — растерялась я.

— Димитрова, что ты как пришибленная. Будь проще, веселее. Бери пример с подруги. Наташка твоя уже со всеми перезнакомилась-передружилась, а ты… Все со своими Леликом и Боликом ходишь.

— Не завидуй, — вступился Паша.

— Было бы чему. Дружеский совет даю.

Про Наташку Инна точно подметила. Моя подруга сильно изменилась. Она действительно быстро завела себе новых друзей и была очень активна, общительна, весела со всеми, кроме меня. Мы практически перестали общаться. Случайно столкнувшись со мной в институте, она делала вид будто не видит меня. На общих занятиях она предпочитала сидеть рядом с Заречной, с которой крепко сдружилась. В нашей съемной квартире я все чаще чувствовала себя лишней. Наташка на правах хозяйки должна была первой принимать душ, пользоваться чайником и спать комфортно на кровати. Одна. Поначалу мы спали вместе, но однажды она как бы невзначай заметила, что оплачивать аренду квартиры и при этом не высыпаться — не справедливо. На следующий день я спала на раскладном кресле, а Наташка одна в большой кровати. Иногда мы перебрасывались парой слов, но это было бытовое общение. Она отдалилась от меня, стала чужой, наверное, так же, как и я для нее. Я не понимаю почему так произошло. Каждый раз приходя домой, я вся сжималась, потому что чувствовала ее безмолвное давление. Это была ее квартира, она могла в любой момент выставить меня на улицу. Я боялась этого, чувствовала себя виноватой, но изменить ситуацию не могла. Идти некуда и взять на себя половину арендной платы я пока что не могла. Мой заработок еще не покрыл и половины платы за семестр. В деканате мне позволили производить оплату помесячно. Каждый месяц как на пороховой бочке, хватит-не хватит. Я экономила на всем. На работе меня кормили, а после окончания смены мне разрешали взять с собой то, что осталось. Я таскала домой одноразовые контейнеры с едой. Наташка всегда брезгливо смотрела на них и один раз не смогла промолчать, подметив, что ей противно видеть в холодильнике чьи то объедки и еще противней смотреть, как я их ем. Мне было неприятно, но я молчала. В Наташке проявилось новое качество — умение радоваться чужим страданиям. Она стала жестокой, не только по отношению ко мне. У себя на курсе она вместе с Заречной травила девчонок и даже парней. Я не узнавала свою подругу.