— Перестаньте, Даная Борисовна, зачем вы ее изводите, — вступилась за меня кудрявая женщина из комиссии. — Наденька, не бойтесь, все хорошо.

— Хорошо или нет, решать буду я. Я набираю курс. И вообще, Тамара Алексеевна, вы здесь зачем сидите?

— Я оцениваю вокальные данные поступающих, — оправдывалась кудрявая.

— Вот и оценивайте вокальные данные. Надежда, вы чего трясетесь? Я вас напугала?

— Нет, — охрипшим голосом выдавила я.

— Вот и отлично, прочтите нам что-нибудь, мы слушаем.

Я, запинаясь, забывая текст, путая слова, пробубнила стих Ахматовой. И остановилась. Слезы душили, я сдерживала их до сильного спазма в горле. Довольная моей неудачей, Огорельцева заявила:

— Вы нам не подходите, можете идти.

— Как? — прошептала я, чувствуя, как в груди режут осколки моей мечты.

— Вот так. Данные у вас никакие. Рост маленький, кожа смуглая, волосы черные. Дочь болгарина, — засмеялась Огорельцева, — езжай к папаше, там попробуй поступить. Там тебе и климат, и фрукты круглый год.

— Жаль, что мой папа не болгарин, а еврей, — вставил зализанный.

В комиссии засмеялись, а у меня потекли слезы, никто еще меня так не унижал. Это ее выражение «дочь болгарина» попало в самое сердце, именно так называла меня мама, когда от безысходности и злости пыталась излить мне свою ненависть на отца и вообще на жизнь. «Дочь болгарина», «нагуляла от болгарина, сейчас расхлебываю» — говорила она.

— Даная Борисовна, зачем вы так? — вступилась кудрявая.

— Ладно, даю тебе, Надежда, последний шанс. Вот у нас тут Тамара Алексеевна сидит, ей очень нужно оценить твои вокальные данные. Спой нам, — неожиданно ласково попросила Огорельцева.

— Что спеть? — шмыгая носом, спросила я.

— А давай «От улыбки хмурый день светлей», — заулыбалась Огорельцева.

— Вы серьезно? — строго спросила Тамара Алексеевна.

— Конечно! У нас тут театральный институт, нужно и поплакать уметь и посмеяться. Начинай! — скомандовала Огорельцева, и я начала.

Я пела, заикалась и вытирала слезы. Старалась. Это был последний шанс понравиться жестокой женщине.

— Я не могу на это смотреть, — сказала Тамара Алексеевна и отвернулась.

— Это вы, Тамарочка, в театре не работали, там такое каждый день происходит. Свободна, Надежда. Идите, — прервала меня Даная Борисовна.

Я попятилась к двери и вышла.

За порогом аудитории из меня хлынули слезы. Я заткнула себе рот руками, чтобы никто не услышал моих всхлипываний, и побрела по узкому коридору к выходу.

— Это конец, — думала я, — я облажалась. Я не смогла.

У выхода стояла молодая девушка, которая провожала нас до аудитории, она разбирала по стопочкам бумаги и бурчала себе под нос песенку. Она была симпатичная, высокая, с длинными стройными ногами, ее русые волосы волнами спускались до поясницы. Я невольно сравнила эту девушку с собой и вспомнила слова Огорельцевой, Заречной.

— Как я посмела думать о том, что смогу поступить, я ведь совсем не подхожу, совсем…

Мне стало гадко от самой себя, я захотела убежать, спрятаться, чтобы меня никто не увидел. Я тихо, не привлекая к себе внимания девушки, свернула на лестничную площадку и поднялась на верхний этаж.

— Подожду немного, успокоюсь, потом спущусь вниз и выйду на улицу, — решила я.

Я поднялась на третий этаж и оказалась в длинном коридоре. Справа окна, слева двери кабинетов. Стены в пролетах между дверьми были увешаны фотографиями в красивых рамах. Со снимков на меня смотрели студенты института, радостные, довольные. На других снимках были запечатлены сцены из спектаклей, репетиции, творческий процесс. Грусть и зависть проели дыру в моей груди, сдавили горло. Какой стыд. За минуты лишится своего счастья и даже не пытаться себя спасти! Но, что я могла сделать?

Всхлипывая, я присела на паркет и прижалась к холодной батарее под окном. Я пыталась успокоить себя, но становилось только хуже. Будущие актеры продолжали беспощадно улыбаться со снимков на стене. Всхлипывания становились все громче и незаметно перешли в тихий вой.

Вдруг, в нескольких шагах от меня, открылась дверь, и из нее вышел высокий мужчина с трубкой во рту. Он задумчиво прошел по коридору в сторону от меня, повернулся к окну и задымил, пристально разглядывая происходящее вдали. Одет он был в коричневые брюки и клетчатый пиджак. У него были густые седые волосы и черная с проседью аккуратно остриженная борода. Весь его вид выдавал в нем человека творческого. Наверное, он писатель, — подумала я.

— Что стряслось? — спросил он, не глядя в мою сторону.

Я отпустила батарею, поднялась с паркета.

— Извините, вы это мне? — спросила я тихо.

Мужчина медленно повернул голову ко мне и внимательно посмотрел в мое распухшее от слез лицо.

— Ваши всхлипывания мешают мне работать, — сказал он, отвернувшись обратно к окну.

— Извините, я сейчас уйду, — сказала я и зачем-то слегка поклонилась.

— Поступаете? — спросил творческий, высунув изо рта трубку, а после засунул ее обратно, щелкнув по ней зубами.

— Пробовала к Огорельцевой, но она меня… — я не сдержалась и снова разревелась, закрыв лицо руками и отвернувшись.

— Понятно, — равнодушно сказал творческий, — Ребята годами пытаются поступить. А вы хотели вот так сразу. Или думаете, что вы особенная, может у вас талант есть?

— Не знаю. Я не смогла нормально рассказать, — рыдала я, вспоминая прослушивание у Огорельцевой, — она задрала мне платье, а потом зализанный сказал, что не нужно быть недотрогой… но как же так… и все слышали, все видели, мне так стыдно…

Творческий стоял в стороне, дымил и даже не смотрел на меня. Но я почувствовала теплоту, которая исходила от него, мне захотелось рассказать ему все, поделиться своим горем, выплакаться. Я сдерживала себя, понимая, что жаловаться на женщину, которой я не понравилась, не правильно.

— Приходите завтра, — равнодушно произнес творческий и пошел обратно в кабинет.

— К Добровольскому? — спросила я.

— К Добровольскому, — повторил творческий.

— У меня нет шансов. Я — брюнетка, — обреченно сказала я.

— Чего? — спросил он, остановившись у двери кабинета.

— Среди поступающих есть девочка по имени Таня, она красивая и много знает. Огорельцева ее во второй тур пропустила. И вот эта Таня сказала мне, что Добровольский любит хорошеньких блондинок. Что у него всегда на курсе блондинки учились, и что мне нужно срочно перекрашивать волосы, если я хочу к нему поступить. А у меня денег не хватит, чтобы мои волосы так быстро перекрасить, они у меня вон какие, — заливаясь слезами, прошептала я и, взяв в руки свой густой хвост, показала его творческому.

Творческий безмолвно зашел в кабинет и закрыл за собой дверь. И зачем я ему это сказала, — думала я, — вот размазня! Не смогла сдержать себя. Вместо того, чтобы поговорить с интеллигентным образованным человеком, произвести хорошее впечатление, ведь я начитанная умная девочка, я стала жаловаться на жизнь и рыдать. Ну, не дура ли я?! Я развернулась и пошла к лестнице, дверь кабинета резко открылась, и из нее снова вышел творческий.

— Как вас зовут? — спросил он меня.

— Надя. Надежда Димитрова. 17 лет, — отчеканила я.

— Надя, у меня к вам одна просьба, которую следует исполнить незамедлительно. Вы поняли меня?

— Да, я вас слушаю, — ответила я, превратившись в одно большое ухо.

— Думайте своей головой, Надя! Вы в театральное поступаете или куда? Ни один здравомыслящий мастер не станет отбирать себе на курс девушек по цвету волос или по форме черепа или еще по черт знает каким внешним признакам. Талант, Надежда, важен только талант, способности! Эта Заречнова умная девочка, раз сумела так легко ввести вас в заблуждение. А вы, Надя, наивная дурочка, потому что поверили ей.

— Неужели обманула. Значит мой рост и волосы… — начала я.

— Это все бред! Выкиньте его из вашей головы, Надежда! И забудьте эту Огорельцеву, у нее свои стандарты, — рассерженно сказал творческий.