Мы быстро отошли к стульями, а ребята, которых она забраковала, ушли за дверь.

— Кто первый? — равнодушно спросила Огорельцева.

Я была так напугана, что боялась голову поднять. Уткнулась носом в пол и разглядывала свои босоножки. Похоже, что другие делали то же самое.

— Вы в театральное поступаете или куда? Если боитесь — пошли вон отсюда. Не собираюсь тратить на вас время, — закричала Огорельцева.

По паркету зацокали каблучки, я осторожно подняла голову и увидела Татьяну Заречную, которая продефилировала в центр аудитории и, задрав повыше свой и без того вздернутый нос, отчеканила: «Татьяна Заречная, 17 лет». Члены комиссии пошептались, сделали себе пометки на листах. Я осторожно повернула голову и через плечо посмотрела на студентов. Они сидели с безразличными лицами и разглядывали каждого из нас.

— Начинайте, — сказала Огорельцева.

Заречная принялась читать Ахматову, затем Цветаеву, монолог Катерины из «Грозы» Островского и каждый раз Огорельцева ее перебивала и говорила: «далее». Так Татьяна рассказала всю программу. Мне не понравилось ее выступление, не потому что сама Заречная была мне неприятна, а потому что она старалась понравится всеми силами. Рассказывая свою программу Татьяна нагибалась вперед, будто сейчас упадет или напрыгнет на комиссию, прижимала руки к груди или возносила их к потолку, давила из себя слезу и пару раз шмыгнула носом, в общем, изображала героиню, как могла.

— Хорошо. Давайте песню.

Петь Заречная не умела, а может быть просто от нервов голос срывался и не вытягивал высокие ноты.

— Спасибо, жду вас на втором туре, — сказала Огорельцева.

— Спасибо, Даная Борисовна! — воскликнула Заречная и побежала за двери.

— Следующий, — попросила Огорельцева.

— Ничего себе, — подумала я, — она ее взяла? Значит, мне нечего боятся, ведь я могу рассказать намного лучше!

Следующим вышел парень. Невысокий, щуплый, сутулый, очень забавный. Волосы коротко острижены, уши торчат, высокий выпуклый лоб и большие наивные глаза, как у удивленного ребенка. Выглядел он простодушным, добрым парнем, располагал к себе мгновенно.

— Представьтесь, — надменно протянула Даная Борисовна.

— Петр Федоров, 17 лет, — ответил парень, широко улыбаясь.

— Петр Федоров, откуда вы?

— Дак из деревни я, из Федоровки, это что в двух часах от вас.

— Понятно. Начинайте, — немного брезгливо попросила Огорельцева.

— А с чего лучше, с басни или… — поинтересовался парень.

— Не важно, с чего хотите, — махнула рукой суровая женщина и добавила, — в вашем случае не имеет значения с чего начинать и так все ясно.

Парень не обратил внимания на тон недовольной женщины, выпрямился. Его осанка изменилась, лицо стало серьезным, взгляд засиял, глаза стали метать искры.

— Товарищи, на политическом положении долго останавливаться не приходится, политический вопрос теперь вплотную подходит к военному… — начал рассказывать Петр Федоров речь В.И. Ленина.

Среди студентов поднялся хохот, Федорова это не смутило. Он развернулся и начал ходить по аудитории, обращаясь к каждому с одухотворенным лицом. Федоров объяснял, разговаривал с каждым из нас, использовал жесты и был таким естественным и убедительным, будто он всю жизнь выступал перед людьми. Когда он закончил, кто-то из студентов зааплодировал, а кто-то крикнул: ура, товарищи! Я расплылась в улыбке и с восторгом смотрела на ссутулившегося обратно парня, с детским наивным взглядом.

— Достаточно, — холодно произнесла Огорельцева.

— Стихи теперь, да? — спросил Петр.

— Я сказала достаточно, — повторила Огорельцева.

— Я песню могу, — не понимал Федоров.

— Мне было достаточно, Петров, идите, — махнула рукой недовольная женщина.

— Я Федоров, Петр Федоров, — все также, не понимая, добродушно говорил Петр.

— Да хоть Вася Пупкин, идите уже, вы мне не подходите, — раздраженно крикнула Даная Борисовна.

— Да? Ну… Извините.

Парень ссутулился еще сильнее, поник и вышел за двери. Я была в недоумении. Заречную, такую неестественную, такую обыкновенную взяли, а парня, который заразил своим выступлением всех присутствующих — нет. Я не понимаю.

— Следующий, — властно потребовала Огорельцева.

Я вся вжалась в стул, как школьница, которая боится выходить к доске. Скосила глаза в сторону Наташки, она боялась не меньше моего. Делать нечего, пал или пропал. Я неуверенно поднялась и вышла в центр.

— Надежда Димитрова, 17 лет, — дрожащим голосом произнесла я.

Я посмотрела в лица членов комиссии. С краю сидела кудрявая женщина и по-доброму улыбалась, мне от ее улыбки сразу стало легче. Затем сидела еще одна женщина с равнодушным лицом, оценивающе смотрела на меня. И тут я встретилась взглядом с Огорельцевой. Ничего хорошего такой взгляд не обещал, но меня это не отпугнуло, а наоборот завело. Уж если погибать, то с песней! Огорельцева осмотрела внимательно мою фигуру, пошепталась с худощавым зализанным мужчиной из комиссии и спросила:

— Какой у тебя рост?

— Метр шестьдесят пять… был, — ответила я неуверенно.

— Был или есть? — спросили в комиссии.

— Ну, был, в школе… нас прошлой зимой измеряли. Может, я подросла, — подумав, ответила я.

В аудитории засмеялись.

— Ты русская? — неожиданно спросила Огорельцева.

— Да, — спокойно ответила я, а про себя начинала паниковать: А это здесь при чем? Что ей от меня надо? При чем тут русская или не русская?

— У меня папа из Болгарии… был, — добавила я.

— Был, да сплыл? — беспардонно спросила Огорельцева.

— А если я сейчас скажу, что мой папа умер, ей станет стыдно? Она извинится? У нее хоть что-то екнет в груди? — подумала я.

— С шести лет не виделись, — ответила я.

— В Болгарию вернулся, там климат лучше, — сказал зализанный мужчина. Огорельцеву его ответ рассмешил. А мне стало неприятно, обидно.

— Где вы только таких папаш берете, — сказала она и что-то отметила себе в листе. — Что так смотришь? Может мы тебя обидели? Сказали лишнего?

— Вам виднее, — вдруг ответила я.

— Правильно, нам виднее. Мы будем говорить все, что захотим, а ты стой и терпи, если поступить хочешь. Поняла? — с вызовом бросила мне Огорельцева.

— Поняла! — также с вызовом ответила я.

— Ох ты, да у нас тут характер! — засмеялась Даная Борисовна. — Таких, как ты, гордых, в театре за раз сломают. Поэтому, раз ты решилась поступать в театральное, оставь свою гордость за дверями здания. Поняла? — снова с вызовом бросила Огорельцева.

— Да! — еще более дерзко ответила я.

— Покажи ноги, — чуть подумав, попросила Огорельцева.

— Что? — не поняла я и тут же смутилась.

— Задери подол и покажи нам свои ноги, — уточнила Огорельцева.

— Я схожу с ума или она действительно просит меня задрать платье, — с ужасом обдумывала я слова Огорельцевой.

— Зачем? — не понимая, спросила я.

— Ты тупая? — набросилась на меня Даная Борисовна. — Делай что говорю!

Я влажными руками вцепилась в подол платья и приподняла его чуть выше колен.

— Выше, — скомандовала Огорельцева.

— Куда еще выше? — не понимала я.

— Твою мать! — выругалась Огорельцева. Высокая, в элегантном бледно-сиреневом костюме, с ухоженными золотистыми волосами, локонами сложенными в высокую прическу, она неуклюже вышла из-за стола и, сильно хромая на правую ногу, направилась ко мне. Я машинально стала отступать назад, но ее грубая рука успела схватить меня за подол и задрать мне его вверх, чуть не обнажив нижнего белья.

— Стой так, — скомандовала она и, хромая, вернулась обратно за стол.

Я замерла, сгорая от стыда.

— Вот, теперь мы видим, что ноги у тебя не кривые, — заключила она.

— Девушка, не нужно строить из себя недотрогу, — сказал мне зализанный.

А у меня уже слезы на глаза наворачивались.

— Можешь опустить платье, — небрежно бросила мне Огорельцева. — А если тебе что-то не нравится — пошла вон. С тобой еще не так будут в театре разговаривать. Там тебя вообще разденут и со всех сторон рассмотрят. Что? Не ожидала?