Решив отозвать герцога Альбу и заменить его Рекесенсом, Филипп II нисколько не думал о благе Нидерландов. Вели он хотел положить конец войне, то просто по причинам финансового характера и по общеполитическим соображениям. Действительно, продолжение войны против восставших должно было совершенно истощить его казну. Но кроме того — и это особенно важно — оно давало повод Англии и Франции, как только они захотят этого, вмешаться в происходившие в Голландии и Зеландии события. Все знали, что Елизавета I смотрела сквозь пальцы на посылку помощи восставшим и что принц Оранский вел подозрительные переговоры с Парижем. В обширной переписке короля нельзя встретить ни слова сострадания к его непокорным, впавшим в ересь подданным. В разгар осады Гарлема он думал лишь о том, как бы соблюсти в глазах иностранных держав престиж, приличествующий его достоинству католического государя. Он боялся, чтобы переговоры герцога Альбы с Елизаветой не скомпрометировали его перед христианским миром и не были плохо истолкованы «бедной шотландской королевой»[335]. Позднее, когда он узнал о сдаче города, он особенно обрадовался тому, что она произошла «как раз в то время, когда французский король трусливо и унизительно уступил своим мятежным подданным так, как будто он сам был осажден ими»[336].

Оловом, он изменил свою политику в Нидерландах исключительно в интересах своей испанской политики. Если бы его действительно интересовала судьба нидерландских провинций, он без колебаний уступил бы желаниям своих католических подданных и явился бы сам для восстановления мира. Барон Рассенгин уверял его, что стоило ему только показаться, «чтобы подобно ясному солнышку рассеять туманы, окутавшие нас со всех сторон»[337]. 20 мая 1573 г. богословский факультет Лувенского университета имел мужество обратиться с торжественным призывом к его чувствам как человека и как католика: «Священное писание, — писал он королю, — учит нас, что бог в своем негодовании против несправедливостей, насилий и обманов передает господство из рук одного народа в руки другого. Он не допускает даже здесь, на земле, чтобы безнаказанно угнетали его добрых и верных слуг, чтобы мучили невинных, притесняли бедняков, присваивали себе состояния благотворительных учреждений и грабили тех, кто всецело отдался служению ему, и не дает никому повода для жалоб». Исцелением от всех этих зол, говорилось далее, «был бы личный приезд вашего величества в Бельгию, если только ваша любовь к этой несчастной стране может вам внушить такое решение, либо, если это совершенно невозможно, то назначение правителя, который пользовался бы доверием всего населения»[338]. И нет никаких сомнений в том, что приезд Филиппа в Нидерланды во всяком случае чрезвычайно осложнил бы — если бы не сделал совершенно невозможным — положение восставших. Разве они не заявляли наперебой, что почитают короля и не выносят лишь тирании его наместника? Но ведь для того чтобы Филипп решился перед лицом всей Европы вести переговоры со своими поднявшимися с оружием в руках подданными, надо было, чтобы он действительно питал к ним ту любовь, которую лувенские теологи тщетно пытались пробудить в его сердце, чтобы он еще считал себя их «прирожденным государем» и чтобы король Испании не подавил в нем бесследно наследника бургундских герцогов. Правда, он носился одно время с планом передать Нидерланды кому-нибудь из членов своего дома. В 1572 г. он поручил разузнать, как отнесется германский император к отправке в Брюссель какого-нибудь эрцгерцога. Но это был лишь мимолетный план. Сын императора не был бы достаточно податливым орудием в его руках. В результате управление нидерландскими провинциями было опять отдано в руки испанского чиновника. Король не решился вернуться к традиции Карла V. Он отказался от нее, назначив герцога Альбу, и продолжал эту линию назначением Рекесенса.

Последний принадлежал к старинному роду, который дал на протяжении ряда лет испанской короне многих верных слуг и который всецело обязан был ей своим положением. Его отец дон Хуан Сунига-и-Веласко пользовался вниманием Карла V. Он был сначала великим командором Кастилии и членом мадридского государственного совета, а затем в 1535 г. был назначен воспитателем принца Филиппа II в течение ряда лет был его «часами и будильником»[339]. Сделавшись королем, Филипп не забыл сына своего старого наставника. Он сохранил за ним, после смерти последнего, пост великого командора Кастилии, в 1562 г. назначил его послом в Рим, а затем правителем Миланского герцогства. Эти обязанности не помешали Рекесенсу принять участие в 1568 г. в войне с маврами и сопровождать в 1571 г. дон Хуана Австрийского в Лепанто. Впрочем, он был по существу скорее дипломатом чем полководцем. Он всегда отличался слабым здоровьем, а с течением времени стал еще болезненнее. Хотя в момент получения королевского приказа, обязывавшего его отправиться в Нидерланды, ему было всего лишь 46 лет, и он знал, что ему недолго осталось жить, и поэтому тщетно пытался избавиться от бремени, которое он вполне правильно считал для себя непосильным. Трудно решить, что побудило Филиппа доверить ему самый трудный пост во всей монархии. Ревниво оберегая свою власть, он несомненно ценил прежде всего в Рекесенсе «законопослушного человека, который не даст ни на йоту умалить авторитет короля»[340].

Действительно, как ни отличался новый правитель от своего предшественника, но он во всяком случае походил на него своей преданностью короне и своим чисто кастильским складом. Как и Альба, он окружал себя только испанцами; как и тот, он презирал бельгийцев; так же как и Альба, он не понимал их нравов и взглядов и не говорил на их языках — по-фламандски из-за незнания, по-французски намеренно. Он мог бы при большой гибкости и ловкости легко договориться с духовенством благодаря своему пылкому благочестию. Каждую неделю он исповедовался и каждые две недели причащался. В особенности он был — ив этом сказывался в нем представитель следующего поколения после герцога Альбы — большим покровителем иезуитов, «с которыми он большую часть времени проводил взаперти»[341]. Но явное его недоверие к нидерландцам сразу сделало его подозрительным. Уже в марте 1574 г. «сложилось мнение, что, он будет хуже герцога Альбы»[342], а в августе его возненавидели еще больше, чем Альбу. Ему без стеснения показывали, какую антипатию он внушает, и общее осуждение, которое он чувствовал, еще более усиливало его природную нервность. Он вскоре сделался совершенно неприступным. На него нападали ужасные приступы гнева, во время которых «он бросал в огонь свою шапку и в бешенстве запрещал ее вытаскивать»[343]. Все были убеждены — совершенно неосновательно, — что он собирался следовать примеру своего предшественника. В действительности же он хотел умиротворить страну и покончить с террором. Но он не решался проявить инициативу без согласия короля, а король, по своему обыкновению, колебался, медлил и не мог прийти к какому-нибудь определенному решению.

Сначала он предполагал объявить через Рекесенса всеобщую амнистию, но потом, по совету герцога Альбы, изменил свое намерение. В результате новый правитель явился только с проектом амнистии. Но кроме того еще до опубликования его он должен был согласовать его с герцогом, который посоветовал ему «отказаться от всякой мягкости, милосердия и всяких переговоров…» и «прибегнуть к единственному верному средству — оружию»[344]. Хотя великий командор совершенно иначе расценивал положение, но он был не такой человек, чтобы принять решение без одобрения короля. Он умолял его по возможности скорее сообщить ему свою волю. Что касается его лично, — он не скрывал этого, — то он стоял за самую широкую, какую только можно, амнистию. Мало того, он робко намекал на то, что следовало бы ликвидировать совет по делам о беспорядках, отменить 10% налог и дать возможность еретикам либо примириться с церковью, либо покинуть страну, продав свое имущество. Он готов бы даже созвать генеральные штаты и использовать их для переговоров с повстанцами. Наконец, он жаловался, что связан секретными предписаниями, запрещавшими ему «каким бы то ни было образом прощать преступления против религии и обвинения в мятеже»[345]. С течением времени его письма становились все более и более настойчивыми. Но из Мадрида не было никакого ответа. В феврале! Филипп все еще не решил вопроса об амнистии.