Нидерланды, несмотря на отсутствие там государя, оставались до этого времени благодаря своим правительницам в непосредственном контакте с династией. Маргарита Австрийская, Мария Венгерская, Маргарита Пармская были «королевской крови» и благодаря их присутствию бельгийские провинции сохранили некоторую видимость старой бургундской независимости. С прибытием Альбы они потеряли ее. Действительно, вместе с Альбой управление бургундскими провинциями перешло в руки иностранца, простого орудия того, кто его послал, ответственного только перед ним и действующего только во имя его. С самыми старыми «наследственными землями» монархии стали теперь обращаться как с завоеванными странами. Альба не провел торжественного утверждения себя в должности в провинциях и не принес присяги в соблюдении их привилегий. Поэтому он будет впредь связан только тем словом, которое он, уезжая, дал своему королю.

Впрочем, этот король, действуя сообразно своему характеру, старается обмануть общественное мнение относительно своих намерений. Официально он возлагает на герцога Альбу только военные полномочия, оставив за Маргаритой Пармской титул правительницы. В частности — и явно для успокоения умов — он делает вид, что хочет поехать сам в Брюссель. Он дает понять это папе, умоляющему его подойти к своим подданным «с милосердием, а не с огнем и мечом»[248]. Он сердится, если ему кажется, что кто-нибудь сомневается в его путешествии. Он приказывает уложить свои вещи, тратит 200 тыс. дукатов на дорожные приготовления, просит Пия V вознести молитвы за его счастливый переезд и велит Маргарите Пармской выслать ему навстречу суда. Между тем он определенно решил не ехать. Он не хочет руководить уничтожением привилегий, которые он поклялся сохранять, присутствовать при исполнении подписанных им приговоров, видеть, как будет проливаться кровь, и слышать мольбы своего народа. Только гораздо позднее, когда дело будет закончено, он появится «как добрый отец», чтобы пожаловать свое прощение. Пока же он хладнокровно и до мельчайших подробностей устанавливает, какие меры должны быть приняты, и указывает, кого следует казнить. В числе их как ваз Монтаньи, недавно прибывший в Испанию; нельзя допустить, чтобы он избегнул этой участи. Поэтому Филипп посулами и разными предлогами старается удержать его около себя до того момента, когда его верный помощник даст ему знать, что настало время действовать.

Эта маленькая деталь достаточно ясно показывает, что король и герцог с общего согласия наметали план действий, в котором ничего не было оставлено на волю случая. Роли были распределены до конца. Для видимости король остается в стороне от репрессий. Он перелагает на герцога всю ответственность перед общественностью, за их общее дело, и последний принимает эту ответственность не только без колебаний, но с радостью.

Дон Луи Альварес де Толедо, герцог Альба и маркиз де Сориа, которому в 1567 г. исполнилось 59 лет, принадлежал к тому поколению, на глазах которого испанское владычество распространилось по всей Европе. Вся гордость его энергичной и воинственной расы проявилась в нем на поле брани, когда он сражался под знаменем Карла V против французов и протестантов. Величие его короля совпадало в его глазах с величием Испании. Он воспринимал как личное оскорбление требования бельгийской знати, обращенные к правительству Филиппа II. Не признавался ли он уже в 1564 г., что чтение их писем приводило его в бешенство? Кроме того он ненавидел жителей Нидерландов и радовался возможности заставить их искупить то презрение, которое Шьевр и «Flamencos» выказывали когда-то кастильцам. Христианин старого закала, он питал отвращение к религиозной терпимости и видел в сторонниках ее простых защитников ереси. Гордый своим знатным происхождением, он презирал народ, у которого буржуазия пользовалась преобладающим влиянием. Сдержанный, надменный, держащийся на расстоянии от людей, он не скрывал своего отвращения к шумному веселью, длительным попойкам, непринужденному поведению народа, характер которого он совершенно не в состоянии был понять и самые добродетели которого — откровенность, неутомимая работоспособность, сердечность и человечность — казались ему пороками. Впрочем он был меньше всего грубым солдафоном. Его ледяная, но утонченная вежливость импонировала всем. Он мастерски владел собою, и его современники восхищались рассудительностью, блестящие доказательства которой он дал и в качестве военачальника и в качество дипломата. Он принимал решение только после зрелого размышления, но, приняв его, он шел прямо к цели с непоколебимой твердостью воли, недоступной сомнению. Это был, как прекрасно выразился Мишле, «человек посредственных дарований, но сильный ясностью принятых решений, простотой своих планов и силой своей страсти».

Прибыв в Нидерланды с целью наказать мятежников, не заслуживавших в его глазах никакого снисхождения, и уничтожить политическую конституцию, несовместимую с величием его короля, он пошел до конца по намеченному им пути. Он никогда нс испытывал не только ни малейших угрызений совести, — такое слово было бы смешным в применении к подобному человеку, — но и ни малейших колебаний. Он не замечал, что он сам создавал себе препятствия на своем пути. Он знал только один способ управления: силу, или, вернее, террор. Недоступный ни пониманию возможного, ни чувству сострадания, он непоколебимо, со спокойной совестью шел вперед по развалинам. Чувство долга, а не Жестокость, заставляло его подписывать смертные приговоры, и его душевное спокойствие по отношению к своим жертвам можно было бы сравнить с душевным спокойствием Робеспьера. Как у того, так и у другого искренность была столь же полной, сколь и ужасной, и тот и другой непоколебимо брали на себя ответственность за пролитую ими кровь. «Бесконечно лучше, — писал однажды герцог, — путем войны сохранить для бога и для короля государство, обедневшее и даже разоренное, чем без войны иметь его в цветущем состоянии для сатаны и его пособников-еретиков»[249]. Если бы Альба был на 20 лет моложе, то он конечно не думал бы так. Но религия в его понимании была религией тех испанцев старого закала, которые сформировались во время священной войны против мавров, для которых понятие «еретик» совпадало с понятием «неверный». Единственный способ пропаганды, известный этим людям, были меч или костер. Сражаясь за Христа и за короля, они были только солдатами. Они признавали только тело и презирали дух. Их деятельность была чисто военной и политической, и, сражаясь за церковь, они не становились под ее руководство. Альба в течение всей своей жизни надменно обращался с епископами и питал непреодолимое недоверие к иезуитам.

Если он решился действовать беспощадно, то он должен был быть зато уверен, что его дело не будет ни долгим, ни трудным. Разве военная сила, которую доверил ему король, не была непобедима? Он привел с собой армию, состоящую из 19 знамен терций из Неаполя под начальством Алонзо де Улоа (Alonso de Uloa), 10 знамен терций из Сицилии под начальством Юлиана Ромеро (Julian Romero), 10 знамен терций из Ломбардии под начальством Санчо де Лондоньо (Sancho de Londono), 14 знамен терций из Сардинии под начальством Гонзало де Бракамонте (Gonçalo de Bracamonte), в общей сложности около 9 тыс. чел. старых испытанных войск, не знавших поражений. Его конница состояла из 1200 итальянских и албанских солдат, в том числе из отборного отряда в 200 конных мушкетеров. Все это войско находилось под начальством его побочного сына, дона Фернандо де Толедо, великого приора Кастилии. К генеральному штабу была прикреплена группа итальянских инженеров, среди которых находился знаменитый Кьяпино Вителли (Chiapino Vitelli), один из лучших военных инженеров той эпохи. Войска были экипированы безукоризненно. При их переходе через Савойю, Франш-Контэ и Лотарингию люди сбегались издалека, чтобы полюбоваться их воинственным видом, блеском их оружия, прекрасным порядком в их рядах, массой карет и обозных повозок. Армию сопровождала пестрая толпа женщин, из них 800 пешком и 400 верхом, «красивых и нарядных, как принцесы»[250]. Можно было подумать, что видишь легионы Цезаря, двигающиеся на завоевание Бельгии. Вся армия полна была воодушевления, в особенности испанские ветераны, которые заранее радовались возможности расправиться с нидерландским населением, этим сборищем «luteranos» и врагов короля.