Но если даже предположить вопреки очевидности, что король склонен был скромно держаться в рамках, отведенных ему его подданными, то он не мот больше довольствоваться ими с того момента, как они обратились к нему за помощью. Еще не прошло з лет с момента подписания мирного договора, как католики, оказавшись не в состоянии справиться с протестантскими провинциями, попросили Фарнезе призвать назад испанские войска. После того как таким образом было уничтожено самое важное из аррасских условий, все остальные статьи договора вскоре также должны были подвергнуться той же участи. Если некоторые наивные люди могли хоть одну минуту думать, что, передавая вооруженную силу королю и его штатгальтерам, они не передавали вместе с тем в их руки и власть, то они вскоре были жестоко разочарованы. К тому же Аррасский договор не простирался на Фландрию и Брабант. А после того как и эти провинции были отвоеваны назад, не осталось больше ничего от мирного договора, который Фарнезе впрочем никогда бы и не заключил, если бы он рассчитывал на его долговечность.
Религиозные побуждения, приведшие к восстановлению монархии, явились также причиной ее быстрых успехов. При наличии воинствующего кальвинизма в северных провинциях сохранение католической церкви явно зависело от силы королевской власти. Вернувшись наконец опять на свои прежние места, епископы не только по долгу совести обнаруживали безграничную преданность по отношению к государю: будучи обязаны ему своим назначением, они неизбежно находились в полнейшей зависимости от него. Политические выгоды, которых Гранвелла ждал уже в 1559 г. от создания новых диоцезов и осуществление которых так задержалось из-за раздиравшей страну гражданской войны, сказались теперь со всей силой. Король мог теперь рассчитывать в штатах всех провинций на почтительную преданность духовного сословия. Чем сильнее укреплялась епископская власть над духовенством, тем больше представители последнего привыкали рассматривать пожелания государя как его приказания. С конца XVI в. больше уже не существовало той фрондирующей независимости, которую аббаты так часто позволяли себе при Карле V и которая при Филиппе II даже толкнула многих из них в объятия революции.
Что касается дворянства и городского населения, то они не делали больше никаких попыток защитить политическую систему, которая по их настоянию была закреплена Аррасским миром. Правда, в течение всей первой половины XVII в. они продолжали считать ее своим идеалом, и мы видели, что генеральные штаты 1600 и 1632 гг. делали робкие попытки вернуться к ней. Но это были безнадежные попытки, лишенные всякого значения. Ибо как могла хоть в какой бы то ни было мере противиться воле государя та самая Бельгия, которая благодаря непрерывному присутствию королевских армий походила скорее на военный лагерь? Жалкий крах дворянского заговора 1630 г. раскрыл глаза даже самым легковерным людям. Чтобы заставить короля уважать национальную независимость, нужна была бы революция. Она могла произойти лишь при участии народных масс, но руководящие классы сохранили слишком гнетущее воспоминание о господстве кальвинистских демократий в XVI в. и с ужасом отшатывались от подобной перспективы. Поэтому они примирились с таким положением вещей, которое по крайней мере гарантировало им их общественное положение. Растущее влияние католицизма и иезуитов привело даже в конце концов к тому, что они искренно примирились с ним. Они свыклись с тем, чтобы считать управление делом государя. Они не думали больше о том, чтобы делить его с ним, и самое большее позволяли себе время от времени обращаться к нему с почтительными просьбами.
Впрочем надо заметить, что переход от старого, бургундского, к новому, испанскому, режиму облегчен был искусными действиями Александра Фарнезе. Аррасский договор не был разорван, он попросту сам собой потерял силу. Члены высшей знати, заседавшие в государственном совете, продолжали питать иллюзию, что они играют политическую роль. Герцог тщательно избегал окружать себя испанскими министрами, и этого было достаточно, чтобы общественное мнение склонилось в его пользу. Но в действительности он правил так, как хотел. Он вершил правительственные дела совместно с тайным советом, состоявшим из юристов вроде Ришардо, Памеле и Ассонлевилля, но в особенности вместе со своими итальянскими приближенными Козимо Мази и Паоло Ринальди, и переписывался с мадридским двором. Он конечно избегал созыва генеральных штатов. На беду военные нужды заставляли его мириться с вмешательством военных властей во все области гражданского управления. Коменданты крепостей присвоили себе обязанности, принадлежавшие до тех пор провинциальным правителям. Взимание налогов ускользало от контроля финансового совета. Все делалось для армии, которую король снабжал далеко не в достаточной мере, так что традиционная система управления вскоре пришла в полное расстройство.
Грубое обращение графа Фуэнтеса еще более усилило неурядицы[995]. Чтобы положить конец хаосу во всех областях управления, эрцгерцог Эрнст уже в 1595 г. прибегнул к советам собрания, состоявшего из рыцарей ордена Золотого руна и членов государственного и тайного советов. Оно поспешило предложить ему вернуться к бургундской системе управления, т. е. восстановить правительственные советы в их прежних полномочиях, ввести опять в действие прерогативы провинциальных правителей и заместить опять все должности туземными чиновниками, «которые будут вести все дела на языке данной страны». Оно позволило себе даже намекнуть на настоятельную необходимость созыва генеральных штатов. Оно напомнило «о договоре примирения с валлонскими провинциями, возобновленном и обещанном его величеством», и рассыпалось в торжественных похвалах совершенствам прежней конституции по сравнению с бедствиями настоящего времени. «Благодаря ей, — заявляло оно, — в провинциях так усилились благочестие и вера в бога, любовь и повиновение их государям, мир и согласие между ними, несмотря на то, что они говорили на различных языках; так увеличилось обилие всяких благ и водворилось такое спокойствие, что казалось, будто благословения небес суждены были им в большей мере, чем всем остальным частям света; благодаря хорошему управлению, правосудию и благоустройству другие короли, монархи и государственные деятели приезжали, чтобы полюбоваться этим поразительным ведением дел и поучиться этой форме правления и образу жизни»[996].
Испания очень остерегалась предоставить опять стране такую политическую систему управления, первым следствием которой было бы восстановление национальной независимости. Конституция, введенная при Альберте и Изабелле и сохранившаяся в своих существеннейших пунктах и после них, представляла собой лишь видимость старой бургундской конституции. Все важнейшие части государственного здания подверглись радикальному изменению, остался только один фасад. Сохранился федеративный характер государства и вместе с ним территориальная независимость каждой провинции. Но центральное управление зависело исключительно от государя. И его полномочия были столь широки, что в действительности ему принадлежала почти вся полнота политической власти.
Бельгию начала XVII в. можно охарактеризовать как абсолютную монархию, ограниченную лишь правами провинций на местное самоуправление. Верховная власть наталкивалась здесь только на обычное право и традиции, укоренившиеся вследствие долгого пользования ими и представлявшие ряд местных особенностей. Хотя эти многочисленные попытки сопротивления, несмотря на свою разрозненность и изолированность, были все же стеснительны, но тем не менее они, разумеется, не были опасны. В случае необходимости всегда можно было прибегнуть к силе, чтобы справиться с ними. Перестав созывать генеральные штаты, государь избавился от единственного центрального оппозиционного органа, с помощью которого страна могла ставить препятствия его воле, держаться с ним как равная с равным и заставлять его в конце концов волей-неволей приходить к соглашению с народом.
