— На работу ни один из вас не выйдет! — строго ответил Аркадий. — Таково решение…
— Чье решение?!
— Это решение большевиков, которые борются за наши человеческие права. Если хотите, я расскажу вам о большевиках… — ответил Аркадий.
— Мы все пойдем на похороны бедняги Ефима!.. — уверенно заявил Нанаш. — Ночью я успею предупредить всех рабочих нашего рудника.
— Правильно!.. Мы пойдем все, — поддержали Нанаша остальные.
Долго еще горела коптилка в ту ночь. Все, затаив дыхание, слушали Аркадия, который рассказывал о жизни рабочих в России.
9
Наступил март, а мороз все еще свирепствовал. Никто в Карачае не помнил таких долгих лютых морозов.
Трудно приходилось беднякам. Нечем кормить лошадей и скот. Ничтожные запасы сена и соломы давно съедены.
Каждый бедняк в ауле готов продать последнюю шубу, лишь бы не голодал скот, да кто ее купит-то?
С раннего утра кузнец Алауган без отдыха работал в своей кузнице. Когда наконец решил немножко передохнуть, в дверях показался старшина Добай. Поздоровавшись с Алауганом, он сказал:
— Подкуй, пожалуйста, мою лошадку, а то в гололед ноги у нее скользят, упасть может.
Алауган вышел во двор, и взгляд его отметил гладкую, блестящую спину откормленной лошади старшины Добая. Сердце Алаугана сжалось — он вспомнил о своем, погибающем от голода жеребце. Со вчерашнего дня конь ого не может подняться на ноги — так он отощал и ослаб от голода.
Когда лошадь Добая была подкована, старшина, не заплатив и копейки за работу, попрощался. Но Алауган нерешительно подошел к всаднику и сказал:
— Добай, я очень прошу, хотя бы клочок сена дай для моего коня, он совсем погибает от голода.
Укутывая голову белым башлыком, Добай помедлил немного.
— Ты же видишь, Алауган, все у меня просят сена. Если каждому я буду давать хотя бы клочок, что у меня останется? Подумай, если у меня кончится все сено, у кого я буду просить? — Добай тяжело вздохнул. — Ну, ладно, уж так и быть, возьми немножко и покорми своего коня. — И, пришпоривая лошадь острыми носками своих черкесских чарыков, умчался.
Алауган сделал было шаг за ним, чтобы взять обещанное сено, но тут же решительно повернулся и пошел назад. «Проклятый, прибрал к рукам всю землю, — с ненавистью думал Алауган. — Стога сена стоят, как Эльбрус… А тут клочок сена дать жалко! Нет, не буду брать! Черт с ним!..»
Войдя в конюшню, Алауган подошел к своему коню, тот с трудом повернулся к хозяину и посмотрел на него потухшими глазами.
Алауган присел, погладил коня по гриве, поцеловал в глаза. В конюшне не было ни единой соломинки. Алауган пошел в сарай, набрал немного картошки, оставленной на семена, и стал по одной скармливать коню.
Алауган любил своего коня. Отец Алаугана получил его за свой долгий труд у Чомая. Алауган был счастлив и ухаживал за ним, как за ребенком. А теперь его любимец подыхал с голоду…
Алауган потянул коня за узду, пытаясь поднять его. Умный конь, не желая обидеть хозяина, сделал последнее усилие и поднялся.
Недалеко от кузницы Алаугана, во дворе большого, крытого железом дома Добая, стояли огромные стога сена. Держа коня под уздцы, Алауган подошел к деревянной изгороди позади дома. Мускулистые руки его без труда оторвали доску, другую, третью… Теперь конь свободно мог пройти к стогам. Он с жадностью накинулся на сено.
Алауган уже ничего не боялся. «Не уйду отсюда, если против меня встанет даже весь мир!» — думал он. Конь жевал жадно, пучками вырывая из стога ароматное сено, и на сердце Алаугана становилось спокойнее…
Дрожа от холода, подбежала к изгороди Джакджак. Увидев Алаугана, кормившего коня во дворе Добая, она заголосила:
— Ой, парень, что ты натворил! Уходи скорей! Ради аллаха, уходи, пока не заметили!
Но Алауган и не думал двигаться с места. Джакджак замолкла и стояла как вкопанная.
— Начинает, бедняга, приходить в себя, — улыбаясь, проговорил Алауган.
— О-о-х, аллах мой, да ты никак с ума спятил? Иди, иди отсюда! — шептала Джакджак.
— И не подумаю даже. Его скотина обжирается, а мой конь издыхать должен?! Вон в Пашинке рабочие разгромили фабрику своего хозяина. И правильно сделали. Русские рабочие поднимаются даже против самого царя, а мы что? Все боимся какого-то Добая!
— Ах, аллах, аллах мой! Да что ж это такое!.. Что ты говоришь! А вдруг старшина услышит?!
— А ты поди послушай Нанаша! Он тебе не то еще скажет!
— О-о-х, парень! — вздохнула Джакджак. — Если б ты только знал!.. Чтобы достать немножко сена, мы зарезали свою единственную телку, потому что бедный мул наш совсем протягивает ноги с голода. А не привести ли и мне его сюда, а?.. Как ты думаешь? — вдруг тихо спросила Джакджак.
— А чего тут думать, приводи, конечно! — решительно сказал Алауган.
Джакджак понеслась к своему дому и очень скоро привела мула, бока которого, казалось, уже срастались.
Вечером, когда Добай спускался с верхней части аула, он увидел возле своих стогов сена людей, кормивших скот. Добай обомлел, язык его будто присох к гортани. Крепко сжимая в руке плетку, он некоторое время сидел на лошади неподвижно, с открытым ртом. Потом рванул коня к стогам и стал хлестать плетью куда попало.
Сердце зашлось от ненависти у Алаугана, распрямились его богатырские плечи. Кузнец подбежал к Добаю и, крепко сжав его руку, заставил бросить плетку. Добай потянулся было к своему нагану, но тут Сослан, кормивший свою корову, вмиг подскочил к Добаю, вцепился зубами в его руку, укусил и исчез.
— Та-а-к! Нам нельзя носить оружие, а сам хватаешься за него! — Алауган подошел к Добаю вплотную.
— Это не мой приказ, а самого царя! У меня есть законное разрешение на оружие! — выкрикивал Добай.
— У тебя есть законное разрешение стрелять в народ?! Так, что ли?!
— Если разоряют мое богатство, что прикажете делать?! Благодарить вас за это?! — орал во все горло Добай. — Берете, значит, пример с русского мужичья?! Ну, погодите ж! Я покажу вам, как поднимать на меня руку! — Он пришпорил коня и ускакал.
— Известно, куда он помчался, — сказал Алауган. — Пашинка — его излюбленное место! Только сегодня уже поздно, туда он не доберется. Эй, люди, — вдруг повысил голос Алауган, — у кого нет корма для скота — веди сюда, пусть наедается.
10
После схватки с сельчанами старшина Добай отправился к полковнику Бийсолтану.
Полковник, приятно коротавший вечер в обществе кадия, был явно не расположен к серьезному разговору. Но тем не менее он внимательно выслушал Добая, и лицо его помрачнело, лохматые брови сошлись на переносице.
А старшина Добай не мог усидеть на месте, нервно шагал взад и вперед перед полковником и с негодованием говорил:
— Голодранцы не уймутся на этом! Сегодня они надо мной поиздевались, а завтра на моем месте можете оказаться и вы, князь. Надо немедленно принять меры, господин полковник, надо решительно пресечь бунт!
Бийсолтан молчал, поглядывая на кадия. Тот сидел, опустив голову. На тонком удлиненном лице его не было ни кровники, усы повисли…
— Немедленно арестовать всех! В тюрьму!.. Сейчас же вызвать жандармов, пусть бросят этих собак за решетку, — наконец злобно прошипел кадий.
— Да, с ними надо только так, — с облегчением вздохнул Бийсолтан.
— С тех пор как стали отбирать оружие, народ вконец попортился, черт его подери!.. — продолжал возмущаться Добай, поправляя кобуру на поясе.
— Император ведь не зря запретил носить оружие горцам, — уверенно проговорил Бийсолтан. — Русский мужик взбудоражен, то и дело хватается за оружие. Я сегодня в Пашинке был, у атамана. Он говорит: голь не унимается. Да-a, тяжело стало!.. А ведь если им дать оружие, нам тогда, сами знаете… — Бийсолтан провел ребром ладони по шее —…голова с плеч! Нет, так оставить нельзя! Кого вы предлагаете бросить в тюрьму? — спросил он, обращаясь к кадию.
— Прежде всего Нанаша, — ответил кадий. — Этот парень всех баламутит.