«Отец подозревает Сослана!.. Неужели правда, что Сослан революционер, подпольщик?! Нет… нет… не верю! Не может быть!.. Я должна сама убедиться…» — волнуясь, думала Элизабет. Она стремительно сбежала по мраморной лестнице вниз и через несколько минут была у дома, где жил Сослан.

Дверь открыла ей, видимо, хозяйка квартиры, вежливо поздоровалась с гостьей и сухо сказала:

— Сударыня, господин ушел за книгами. Сказал, придет нескоро.

— Ничего! Он приглашал меня посмотреть книги. Подожду его, посижу, почитаю. — Губы ее тряслись от нервного напряжения, сердце учащенно билось.

Не спрашивая разрешения, она открыла дверь в соседнюю комнату и оказалась в кабинете, все стены которого были уставлены шкафами с книгами. Элизабет остановилась в нерешительности посреди комнаты. Ей казалось, что Сослан вот-вот войдет. Но все было тихо, никто не появлялся, и она понемногу успокоилась.

«Нет… нет, — мысленно возражала она кому-то, — хозяин этих книг не станет заниматься какой-то там подпольной работой. Сослан не революционер, он просто — большой ученый. Отец ошибается… Это все граф Бальцер из ревности ему наговорил бог знает что. Ну и пусть говорит, все равно я этого Бальцера ненавижу!.. А если?! А вдруг?! Что тогда?..» — мелькало в ее сознании.

Она подошла к шкафу, взяла первую попавшуюся книгу и раскрыла ее. Но глаза ничего не видели. Мысли Элизабет были далеко.

Женщина, открывшая ей дверь, бесшумно вошла в комнату и стала вытирать здесь пыль, хотя все и без того сверкало чистотой.

Элизабет первая нарушила молчание.

— А что, господин часто отлучается из дома? — спросила она.

— Он господин, и это его дело, сударыня, — ответила женщина и вышла из комнаты.

Элизабет стала ходить по кабинету, потом остановилась возле шкафа и стала рассматривать книги. Цицерон, Апулей, Сумароков, Державин, «История Российской империи», Коран и учебники по истории права, истории разных народов, грамматике тюркских языков.

«Нет, нет!.. Если бы Сослан был революционером, то среди такого множества книг была бы хоть одна запретная. Это просто все клевета Бальцера или отец нарочно сам придумал!» — волнуясь все больше, думала Элизабет.

«Ты не должна связывать свою судьбу с человеком другой национальности!» — вспомнились ей суровые слова отца. А Сослан ей так правился!

Начинало уже смеркаться, а Сослана все не было.

Поняв, что дольше оставаться здесь неловко, Элизабет тихо прикрыла за собою дверь кабинета, попрощалась с женщиной и ушла.

А Сослан в это время находился в маленьком домике на окраине Тифлиса. Там собрались его товарищи по революционной работе для встречи с приехавшим только что товарищем Серго Орджоникидзе.

Сослан рассказывал товарищу Серго о своей поездке в Баку и в Карачай. Он восхищался решительностью и организованностью бакинских рабочих. Все, что было намечено в письме товарища Серго, выполнено ими безупречно…

— Я рад, — говорил Сослан, — что мне удалось помочь Екатеринодарскому комитету наладить систематический выпуск «Прикубанской правды». В аулах Баталпашинского отдела, вы, наверное, слышали, были большие события. Многие крестьяне, испытывая острую нужду в земле, производили запашку нолей и потраву лугов помещиков. Разгорелась отчаянная борьба. Контрреволюцию там возглавил князь Бийсолтан и его подручные — толстосумы Добай и Чомай. Они расставили всюду своих шпиков, которые выслеживают, охотятся за большевиками. Я видел расклеенные объявления, где они предлагают аульчанам тысячу рублей за голову большевистского организатора.

Серго вынул из бокового кармана пиджака маленькую записную книжку и что-то отметил в ней. Потом спросил Сослана:

— Как же тебе, друг, удалось ускользнуть от преследования?!

— Как видите, остался жив и здоров, — ответил Сослан.

— Ну, спасибо, дорогой, ты очень помог партии в большом деле… Побереги себя… — сказал Серго, подходя к Сослану и обнимая его за плечи.

Стояла душная июльская ночь, но Сослан не чувствовал духоты. «С какими замечательными людьми столкнула меня жизнь, — думал он, шагая по улицам Тифлиса. — Если бы и на земле было так же чисто, светло, как сегодня на небе… А звезды, как всегда, не смыкают глаз и смотрят вниз, на землю, будто ждут чего-то… А вон и Чолпан — утренняя звезда…»

Неожиданно он вспомнил свой дом в родном ауле, колыбельную, которую пела ему в детстве мать:

Верно, люди всегда мечтали о сильных, добрых защитниках народа. Сослан снова посмотрел на Чолпан. Ему показалось, что она светит сегодня особенно ярко…

В августе тысяча девятьсот семнадцатого года собрался съезд представителей Кубанской области и Черноморской губернии. Среди делегатов съезда не было ни одного, кто бы мог поддержать интересы горских крестьян. От Карачая на съезд приехали Бийсолтан, Шахимгерий, Добай и служители религиозного культа.

Горские и казачьи контрреволюционеры решили выработать на этом съезде свою программу и объединиться для борьбы с революцией.

Выступая на съезде, Бийсолтан гордо поднял голову.

— Народ Карачая послал меня на этот съезд, поручил приветствовать его и передать, что он полностью одобряет все решения Временного правительства.

Бийсолтану громко аплодировали собравшиеся, и особенно усердствовали Добай и кадий.

— Господа, — поддержал Бийсолтана князь Шахимгерий, — до сих пор мы, горцы, держались как-то особняком. А сейчас поняли, что для пользы Временного правительства мы должны объединиться с казаками и подчиниться их руководству. Это необходимо для блага наших народов.

Для управления горцами были избраны Кубанский областной Совет и Комитет. В них вошли только представители буржуазии и помещиков. Было решено вернуть разделенную землю хозяевам.

По окончании заседания съезда Добай и кадий поспешили к выходу.

Кадий язвительно спросил Добая:

— Как ты смотришь на областной Совет, избранный на съезде?

Добай, который в душе был обижен, что его не избрали в этот Совет, сердито ответил:

— Думаю, что зря тебя избрали! Ну скажи, какая от тебя может быть польза в Совете? Если б избрали меня, я многое мог бы сделать для правительства. А что сделаешь ты со своим скряжничеством?! Я, чтобы вернуть тебе твою землю, привел в аул целую сотню. А ты и сейчас, когда мы должны помогать друг другу, умираешь от скупости. А кто же еще наведет порядок?! Ведь все тот же Добай! Ты еще не знаешь, что я сделаю с этими псами… Нанашем и Алауганом!

— О, аллах мой, что ты, Добай, упрекаешь меня, зачем говоришь обо мне лишнее! Давай зайдем в духан, я угощу тебя! Кого же мне и угощать, как не тебя?! — примирительным тоном сказал кадий.

— А ты не спеши… Надо будет, зайдем!.. — ответил самодовольно Добай. — Вот что я думаю: как только простой народ узнает о решении правительства продолжать войну, сейчас же опять начнутся беспорядки. Тебе-то хорошо… Сиди с аллахом и карауль свое богатство. А я должен придумывать способы усмирять непокорных! Вся тяжесть опять падет на меня, старшину Добая.

— Ты правильно говоришь, на тебя вся надежда! А вот когда народ узнает еще и о новом налоге!.. Представляешь, что будет! — ухмыльнувшись, поддакнул кадий и свернул в духан.

Сев за столик, он сделал заказ, потом вытащил из кармана газету и стал читать.

Добай с нетерпением поглядывал то на кадия, то на занавеску, из-за которой должны были принести еду и бутылку водки.

— Это же замечательно! — вдруг воскликнул кадий, улыбаясь.

— Что ты увидел там хорошего? — поинтересовался Добай.

— Да вот смотри, что пишет «Комитет Кубанской области»: «Без разрешения Комитета не делать ни шага, сохранять спокойствие, не устраивать бунтов», — нараспев прочитал кадий.

Добай раздраженно махнул рукой и направился к занавеске.