Он принес из другой комнаты какую-то большую коробку и опять подошел к дочери.

— Такие туфли носит только великая княгиня! Их купил тебе Салимгерий!

— Если отец любит свою дочь, он ведь мог бы сначала спросить, нравится ли ей Салимгерий? — глядя на отца исподлобья, чуть слышно проговорила Фатима.

— Зачем спрашивать? Я знаю, что хорошая дочь всегда послушается своего отца! — полушутливо заметил Бийсолтан.

— Отец, я должна подумать, — тихо, но твердо ответила Фатима.

— А за тебя уже подумали мы с матерью, нам виднее, — не меняя тона, сказал Бийсолтан.

— Что же теперь, отец, вы от меня хотите? — спросила Фатима, и глаза ее наполнились слезами.

— Да от тебя ничего не требуется. Только ты потихоньку готовься к свадьбе. Срок тебе — целый год, пока построим фабрику. Обо всем договоришься с матерью. А у меня очень много дел сейчас. Этим голодранцам, которые не уехали в Турцию, я должен раздать земли мечетей, и наказать придется тех, кто подбил их вернуться обратно с полдороги.

Отец ушел, а Фатима бросилась на постель и, уткнув лицо в подушку, горько зарыдала.

…Проходят годы и надают куда-то в бездну. Одним кажется, что время ползет слишком медленно, будто скованное тяжелой цепью. А у тех, чьи дни светлы и радостны, оно проносится молнией. Но каждый человек так устроен, что всегда ждет своего завтра, надеется, что оно принесет ему радость и счастье.

Впрочем, о какой радости, о каком счастье можно говорить, если речь идет о бедняках этого аула?! Разве что корова отелилась, или скот перезимовал без падежа, или сын выучился читать молитвы по Корану — вот и все они, маленькие доли счастья этих людей, старики от них не молодеют, согнутые спины их не разгибаются…

Джамай, отец Сослана, и вся его семья чуть живые вернулись из Новороссийска в родной аул. Они нашли свой старый домик целым, а из земель мечети им выделили маленький клочок земли. И Джамай считал себя самым счастливым на свете.

Однако не долго. Бедность по-прежнему не оставляла семью. Давно кончилась мука, и картошки оставалось совсем мало. Они голодали. Сыйлыхан не могла без слез смотреть на своих детей.

Два старших сына Джамая пошли в батраки, дочь Марджан вышла замуж за кузнеца Алаугана, и он, работая с утра до вечера в кузнице, некоторое время кормил всю семью.

Младший сын Сослан, невысокого роста, широкий в плечах, вроде и не похож на голодающего, но одна лишь мать знает, как похудел он. Щеки впалые, лицо серое.

«Работать бы… Да ведь куда пойдешь? Молод, говорят», — часто думает Сослан и не знает, как помочь отцу и матери.

Чтобы забыться, не думать о хлебе, Сослан все больше сидит в углу и читает.

Как-то к вечеру Джамай пришел усталый, измученный, снял шапку и, не раздеваясь, повалился на деревянный топчан.

— Стяни, пожалуйста, мать, — сказал он жене, протягивая ногу в чабыре, — что-то сил нет у меня… Никто не дает в долг ни горсти зерна. Ни у кого нет ничего… Где взять? Ехать в Пашинку, обменять что-нибудь?.. Так ведь нет ни арбы, ни волов, да и менять-то больше нечего… Зачем только аллах создал нас?.. Счастливы те, у кого нет детей, — с горечью произнес он.

— Что ты говоришь, отец! Покайся скорее! Как можешь судить ты волю аллаха?! Он ведь знает, кого благословить детьми, и судьбы наших детей решит он сам, — с укором сказала Сыйлыхан, вытирая руки рваным передником.

— Благословлять-то детьми аллах благословляет, только кормить их не помогает. Покайся… покайся… — передразнил он жену, — человеку наконец до того надоедает эта жизнь, что он начинает говорить недозволенное… Прости, аллах! — проговорил Джамай. — Послушай, мать, я решил отдать Сослана в батраки и договорился с Добаем. Возьмет он Сослана пасти телят. Ведь Сослан уже мужчина, пусть идет и зарабатывает хотя бы себе на хлеб.

— Куда хочешь, отец, посылай, только не к Добаю! — вскочив с места, закричал Сослан. А мать выбежала на улицу, вытирая слезы…

— О-ох, горе мое, — простонал отец, — ведь больше некуда, Сослан. Добай и тот еле согласился взять тебя, — маловат, говорит. Но если пойдешь, обещает дать нам немного зерна, потом и заработки обещает.

— Нет, нет, отец, не могу туда, найди мне другого хозяина!

— Да почему, сынок? Чем он хуже других? Свинья, что белая, что черная, — все равно свинья, они все одинаковы, — пытался уговорить сына Джамай.

Сослан молчал, не хотелось говорить отцу, что он ненавидит Аскера, сына Добая. А у отца не было другого выхода, хотя ему до боли было жаль помрачневшего сына.

Когда Сослан вышел во двор и увидел плачущую мать, сердце его сжалось.

— Мама, прошу тебя, не плачь! Я пойду пасти телят к Добаю. мне там хорошо будет, даже лучше, чем здесь, — едва сдерживая слезы, старался Сослан утешить мать.

А Сыйлыхан, услышав эти слова, заплакала еще сильнее. Она обняла сына и прижала его голову к груди; уж она-то знала, где ее сыну лучше!

На следующее утро к дому Джамая подъехал Добай и, не слезая с ухоженной и сытой лошади, постучал рукоятью кнута в ворота.

— Эй, кто тут есть?!

— Заходи, заходи в дом, Добай-джаным, — пригласила Сыйлыхан, выходя к нему навстречу.

— Некогда мне заходить в дом. Сын ваш чтоб завтра был готов. Надо перегнать скот в зимние коши, — резко ответил Добай и поскакал, подстегивая кнутом лошадь.

…Сослан не спал всю ночь, ему было жаль и себя, и мать, с которой ему еще никогда не приходилось разлучаться. А сердце матери тоже разрывалось от горя, тяжело было расставаться с младшим, любимым сыном. Она боялась этого дня, как дня своей смерти. Всю ночь чинила одежду Сослана, готовила чабыры и вытирала слезы. Джамай тоже не спал, все ворочался с боку на бок и вздыхал.

Рано утром Сослан вскочил с постели и умылся. Из муки, что получили в счет будущего заработка Сослана, мать испекла лепешки, сварила бишлак биширген{20} и подала Сослану к завтраку, но он ничего не съел…

Сыйлыхан сама одела Сослана. Дала ему черные сатиновые штаны, потом теплые штаны из белой овечьей шкуры, рубашку, сшитую из отцовской черкески. Поверх всего надела ему коричневую черкеску и подвязала поясом. На ноги — чабыры, внутрь которых положила соломы. На голову — теплую мохнатую шапку.

Старую шубу, деревянную ложку и ножик, завернутый в тряпку, Сыйлыхан положила в кожаный мешок.

Джамай молча следил за тем, как она собирала сына, мысленно проклиная свою несчастливую судьбу и бедность…

Как только из-за горы показалось солнце, к дому Джамая подошла арба. Чора, работник Добая, вез пастухам муку для похлебки и заехал за Сосланом.

Сыйлыхан сама усадила сына на арбу.

— Натяни шапку на лоб, сынок, а то продует голову. Ночью укрывайся буркой хорошенько… Чора, прошу тебя, пусть аллах все твои болезни пошлет мне, только помогай моему сыну, ведь он еще совсем дитя!.. В полушке его мало шерсти, положите там соломы. А на ночь, сынок, клади чабыры в такое место, чтоб они просохли, — говорила Сыйлыхан и все шла за арбой.

— Мама, вернись, не иди за нами, — глотая слезы, просил Сослан, а сам все смотрел на мать…

Только на второй день Чора и Сослан добрались до коша Добая. Ливни и резкий холодный ветер измучили их вконец.

Приехали в сумерках. Огромные псы, заметив их, с громким лаем бросились к арбе и окружили ее. Сослан от страха весь сжался. Из коша вышел старик Джансох и вместе с Чорой стал отгонять псов от арбы.

Чора и Сослан в дороге насквозь промокли, но отогреться было негде: огонь и костре дивно погас, а снова разжечь его никак не удавалось. Сырые дрова не загорались. Джансох нашел несколько лучин, потом раскопал золу, вытащил тлеющие угли и с трудом разжег наконец костер. Сослан весь дрожал от холода. «Сейчас бы горячей похлебки или калмыцкого чая и лечь рядом с отцом», — думал Сослан, протягивая онемевшие руки к огню.

— Где бы раздобыть для вас что-нибудь горячее? — тяжело вздыхая, проговорил старый Джансох.