— Какое же наказание вы намерены дать этому ребенку? По какому закону его привлечь к ответственности? — Иван Иванович испытующе вглядывался в лицо учителя.

Ефим Модестович не выдержал этого прямого взгляда.

— Не понимаю одного, господин директор, чем привлекают вас дети этого дикого парода? — взорвался он.

Но Иван Иванович оставался невозмутимым.

— Полагаю, Ефим Модестович, — спокойно произнес он, — что мы — учителя, а дети этого дикого, как вы изволите выразиться, народа — наши ученики. Мы должны учить, они — учиться.

— Да, конечно, вы правы. Но что делать с тем, кто не желает учиться? А вы почему-то упорствуете, защищая этого Сослана… Если бы мы вовремя от него избавились, класс бы не дошел до этой мерзости. Известно ли вам, Иван Иванович, что этот мальчишка прозвал меня «яйцеголовым» и «тонконогим»? — багровея от негодования, продолжал Ефим Модестович.

«Ты еще не все знаешь», — подумал Иван Иванович и сказал:

— Ну, хорошо, Ефим Модестович, идите в класс, а когда кончится урок, мальчика приведете ко мне. — Он резко повернулся и пошел в свой кабинет.

Почти три года Иван Иванович директорствовал в этой школе. За это время он успел узнать местное население, и трудолюбивый карачаевский народ ему нравился. Правда, начальство не одобряло деятельности Ивана Ивановича на ниве просвещения. Недавно его чуть не уволили за то, что он слишком благосклонно относится «к черни», как было ему сказано. Конечно, дело тут не обошлось без доносов Ефима Модестовича, с которым у директора сразу же не сложились отношения.

Страстно любя свою работу воспитателя, Иван Иванович не мог принять того равнодушия, с каким учитель относился к своим обязанностям. А особенно раздражали жалобы Ефима Модестовича на своих учеников, и чаще всего на умного и любознательного Сослана, его любимца.

Раздался звонок, возвещающий о конце урока.

— Можно?

Первым вошел Ефим Модестович. За ним — Сослан.

— Здравствуйте, господин директор, — тихо проговорил мальчик и исподлобья посмотрел на Ивана Ивановича.

Вид у него был испуганный. Глядя на него, Иван Иванович с трудом сдержал улыбку. Но мальчик словно почувствовал ее и, теребя в руках изодранную мохнатую шапку, смелее взглянул на директора.

Иван Иванович подошел к нему:

— Сослан, Ефим Модестович опять недоволен тобой. Почему ты нарушаешь дисциплину? Почему ты не выполняешь требований учителя да еще и товарищей подстрекаешь на непослушание? Почему ты упорно забываешь писать букву «ять»?

Сослан вспыхнул, молча опустил голову.

— Я тебя спрашиваю, Сослан, отвечай мне! — медленно проговорил Ивап Иванович.

— Эта буква только место занимает! — не поднимая головы, чуть слышно пробормотал Сослан.

— Я плохо тебя слышу, Сослан. Повтори громче, — настаивал директор.

— Пиши не пиши, — ее все равно никто не читает!.. — Сослан наконец поднял голову и посмотрел на директора.

— Это не твоего ума дело, читают или не читают!.. Ему, видите ли, не правится! Это просто дикарь какой-то! — не выдержал Ефим Модестович и сорвался на крик. Он сжал кулаки, лицо его, всегда бледное, побагровело.

— Я не дикарь, я — карачаевец! — резко сказал мальчик и с презрением покосился на учителя.

— Итак, почему ты не выполняешь требований Ефима Модестовича и других подстрекаешь на это? — снова спросил Сослана Иван Иванович, подошел к своему письменному столу и сел на стул.

Сослан молчал, он смотрел на стенные часы, большие, черные, с замысловатыми рисунками…

— Сослан! Тебя спрашивают! — повысил голос Иван Иванович.

Мальчик вздрогнул и, прищурившись, посмотрел на директора.

— Я никого не подстрекаю. Не буду писать букву «ять», не хочет моя рука ее писать… — тихо произнес он, и снова в кабинете воцарилось молчание.

Иван Иванович рылся в ящиках письменного стола, рассматривая какие-то бумаги, а Сослан, будто разговор шел вовсе и не о нем, разглядывал вещи, которые находились в кабинете. Ефим Модестович топтался на месте в ожидании решения.

«Как много книг! — думал Сослан. — Наверное, Иван Иванович все эти книги уже перечитал… Мэ-Вэ-Ло-мо-но-сов, — вдруг прочитал он вслух. — А какая красивая лента на груди у царя. И сам царь как живой нарисован. И за что же они так любят эту букву «ять»?»

Ефим Модестович снова побагровел от негодования. «Нет, господин директор школы, — зло думал он, — вы слишком добры… Так нельзя!.. Нет… нет… Я вынужден немедленно доложить о вас инспектору…»

— Ну-у-с, последний раз тебя спрашиваю, так будешь ты писать букву «ять»? — пристально глядя на Сослана, сказал Иван Иванович.

Сослан молчал.

— Будет! Будет он писать… Заставим!.. Надо наконец покончить с этим, — выкрикнул Ефим Модестович.

Иван Иванович вышел из-за стола и, подойдя к Сослану, сказал:

— Иди, Сослан, мы решим, что с тобой делать. Но ты должен понять одно: в школе, созданной милостью императора, не дозволено делать что вздумается. Иди.

Сослан пулей вылетел из кабинета.

Иван Иванович хмуро посмотрел на Ефима Модестовича.

— Я сегодня же напишу письмо инспектору Кубанской области и попрошу совета, что делать с таким вот учеником…

Он сел за письменный стол, взял перо, давая тем попять Ефиму Модестовичу, что разговор окончен.

— Да, господин директор, вы правы, — сказал Ефим Модестович, — мы не можем самовольно решать такие вопросы. — Он поклонился и вышел.

Иван Иванович невольно вспомнил, как однажды пришел к нему местный учитель Харун и рассказал об одном мальчике… «Нет здесь, — говорил Харун, — более отчаянного мальчишки, и в то же время это необыкновенно одаренный, способный ребенок. Пожалуйста, возьмите его в школу».

— А чей это мальчик? Какого князя сын? — спросил тогда Иван Иванович.

— Нет, он не знатного рода, из очень бедной семьи…

— Дорогой друг, вам ли не знать, кто учится в моей школе…

— Да, я знаю, но как бы то ни было, нельзя не обращать внимания на особо одаренных детей. Моего младшего братишку, правда, с большим трудом, но все-таки приняли в Ставропольскую гимназию.

— Я согласен с вами, Харун Мусаевич, но сам-то я, как вам известно, ничего не решаю…

И все же Иван Иванович добился своего, Сослан был принят в школу…

«Необходимо опередить Ефима Модестовича, в ближайшие же дни повидаться с инспектором», — решил он сейчас, снял с вешалки свою шинель и, накинув ее на плечи, вышел из кабинета.

Уроки уже закончились, но дети еще не разошлись по домам и с увлечением играли на школьном дворе. Иван Иванович остановился на крыльце. Справа от него мальчишки соревновались в метании камней, а чуть подальше — запускали самодельные стрелы. Сослан стоял среди мальчишек, бросавших камни. Вдруг он быстро снял с себя старую черкеску и, отшвырнув ее в сторону, оттолкнул стоявшего с камнем в руке Аскера, сына старшины Добая, и взял в руки большой круглый камень. Аскер выронил свой камень, споткнулся, но быстро вскочил и бросился на Сослана.

— Кого ты толкаешь? Говори! — Тяжело дыша, Аскер схватил Сослана за ворот рубашки. Остальные мальчишки быстро окружили их.

— Ну, тебя толкнул, ну… извини! — проговорил Сослан и презрительно усмехнулся, точно так, как недавно в кабинете Ивана Ивановича.

— Не таким, как ты, толкать меня, паршивый голодранец! — Аскер рванул Сослана за ворот. Пуговицы его рубашки разлетелись в разные стороны, и Сослан едва удержался на ногах. Но в следующую секунду Сослан схватил Аскера за плечи, потряс его, приподняв, положил на обе лопатки.

— Ну, теперь ты мне скажешь, кто из нас паршивый голодранец? — говорил Сослан, сидя на животе Аскера и глядя на него сверху.

Аскер пыхтел, стараясь вырваться, выкрикивал все ругательства, какие только знал.

— Я спрашиваю, кто голодранец, ты или я?

— Ты! — хрипел Аскер.

Сослан все сильнее и сильнее сжимал его ногами.

— Кто? Я или ты?..

— Ты… Я… — пробормотал наконец Аскер. Сослан отпустил его, и Аскер стремглав убежал. Мальчишки хохотали.