Алла вернулась на кухню и первым делом открыла холодильник. Ничего интересного: курица, зелень, фрукты, заготовки. Спиртного нет: или совсем не пьет, или из-за сына не покупает. В навесных шкафах тоже ничего особенного — банки с крупами, посуда и всё, что обычно там и находится.

В зале ее заинтересовал шифоньер. Внутри — белье, одежда на плечиках.

«Небогато, и вообще — зачем в зале этот старый шифоньер? Так, а что там наверху. — Алла взяла стул, чтобы осмотреть вещи, хранившиеся на шифоньере. — Тоже ничего особенного: почти всё, что можно выбросить, но почему-то не выбрасывается. Вот зачем тут коробки, старая корзина? Ну-ка, что в ней? — Алла потянула на себя корзину. — Тяжелая. О, новогодние игрушки, мишура, искусственная елочка, куклы, детские машинки. И пупсик. — Она взяла в руки пупса и сразу вспомнила о без вести пропавшей дочери потерпевшей Ольге. — Сколько бы ей сейчас было? Восемнадцать-девятнадцать. — Алла поставила корзину на место. — А не видно, чтобы хозяйка готовилась к Новому году. Может, с внуком хотела украшать комнату, а елку или лапы в последний день взять, так дешевле. Вопросы, вопросы…»

Уже выходя из квартиры, Алла подняла в прихожей с пола опрокинутую сумку с продуктами. Один мандарин закатился под полку с обувью. Отнесла ее на кухню и выложила продукты в холодильник. Если сын ни при чем, хоть продукты заберет.

Илья тоже ничего особенного не нашел, разве что рассыпанную по полу коллекцию камней. Не драгоценных. Но у какого геолога нет такой коллекции!

А еще в спальне висела картина — девочка идет по полю, усыпанному цветами. Цветочное поле сливается с горизонтом, а хрупкая фигурка девочки словно бы растворяется в пронизанном солнцем воздухе. Сомнений нет, девочка уходит навсегда. Чувствовалось, что рисовал картину любитель, но настроение он передать сумел: беззащитность девочки вызывала у зрителей тревогу и желание остановить её.

«Почему же она не поехала? Или не успела? Или забыла что-то важное и вернулась не вовремя?..» — размышляла Алла.

Осмотр ничего не дал. Было решено ехать в Вешки. И если сын замешан в этом преступлении, брать его тепленьким.

Дорога в Вешки тридцать первого декабря, понятно, будет небыстрой, поэтому Алла вернулась в ОВД — работы в праздники всегда много, всё «по плану происшествий», а в Вешки поехал Илья.

Солнце грело вовсю. Просыхали проспекты и улицы. Набухали почки. Воробьи азартно дрались за крошку хлеба — и где они ее раздобыли? На каждом углу стояли мальчишки, продавали папиросы. И не только они. Вся Москва превратилась в огромный грязный вороватый рынок.

После тяжелой зимы, казалось, что город суетится больше обычного, тревожно, настороженно: что будет дальше? что еще выкинет власть? Холод отступил, а голод остался. Как жить?

Настя брела по улице, держа за руку сына. Брела, потому что устала. Сын не мог идти быстро, а нести его на руках тяжело, сил не хватит.

Много чего изменилось за три года.

Дом Фрола Фомича забрала советская власть под свои нужды, а сам он вместе с дворником Прохором исчез.

«Да у него и деньги, и знакомства, и голова на плечах — не пропадет. А вот я осталась одна с грудным ребенком на руках: Николаша как уехал тогда на Пасху к своим, так и не появился больше. Что с ним случилось? Один бог ведает. Объявила нас советская власть свободными от эксплутаторов, а что делать-то с энтой свободой, не сказала. Хорошо, Аграфена пристроилась снова кухаркой — варить, есть при любой власти надо — и меня с ребенком в свою каморку взяла. Пожалела. Да и к Васеньке привязалась. — Настя посмотрела на сына. — Два с половиной года, а худенький, ростом маленький, и полутора лет не дашь. А и с чего бы ему справным быть?»

Настя как могла подрабатывала, в основном полы мыла. И Васеньку часто с собой брала, дома не оставляла. Вот и сейчас вместе очередь отстояли. Повезло: отоварили 200 грамм хлеба. Настя держала его за пазухой, время от времени проверяя рукой, там ли.

Шла дворами, чтобы срезать путь. За зиму все деревянные ограды у домов были распилены на дрова — ходи где хочешь.

До проулка, где они жили теперь, оставалось пройти совсем чуть-чуть, как вдруг из обгоревшего кирпичного дома выскочили беспризорники.

«Четверо. Выследили! От самой лавки за мной шли, — мелькнула догадка. — Сейчас нападут… отберут хлеб!»

Настя в первые секунды растерялась, но потом быстро схватила сына, прижала его к себе и побежала. Ее без труда догнали, окружили, поставили подножку, толкнули в спину. Она запнулась, потеряла равновесие и упала на колени, стараясь не уронить, не выпустить из рук сына.

Потом, будто опомнившись, закричала:

— Помогите!

Васенька заплакал, тихо, осторожно. И этот тихий жалобный плач ее ребенка придал Насте сил. Прижимая сына и отталкивая лезущих к ней беспризорников, она кричала что есть мочи, не переставая.

Ее схватили сзади за воротник пальто, резко дернули. Чья-то грязная рука полезла к ней за пазуху.

И тут раздался спасительный окрик:

— Вы что, тудыть вашу мать?! А ну пошли отседова, шпана! — кричал мужчина, подбегая к Насте и грозя кулаком вслед убегающим беспризорникам.

Настя замерла, услышав знакомый голос. Подняла голову: не ошиблась ли? Нет, это ее Николаша! Вот не думала не гадала. Ее Коленька, живой! Живой!

Настя и радовалась вроде, и в то же время с тревогой заглядывала Николаю в глаза. Признает ли он ее? Признает ли сына? Не оставит ли их снова?

Николай признал. Как не признать? Вот он, его сын. Его! Нос, губы — один в один, как у него. А глаза Настины. И хотя подженился он в деревне, но солдаток много, а это его кровь. Плоть от плоти, как говорится!

— Ничего, проживем. В деревне-то легче будет, с продуктами получше. А там, даст бог, наладится жизнь. Не может не наладиться, — приговаривал он, обнимая Настю с сыном.

Они стояли посреди грязной московской улицы. Потом пошли к Насте домой.

Настя то принималась рассказывать, перескакивая с одного на другое, о том, как они жили последние три года, то, счастливая, замолкала, слушая Николая — о его житье-бытье.

А Николай выкручивался, что-то сочинял, что-то приукрашивал, но так толком и не объяснил: почему исчез? Куда? Искал ли ее? А Настя и не решилась спросить напрямую. Главное — вот он, рядом. Опора. Мужчина. Теперь не пропадут, теперь легче будет.

Аграфена, пришедшая вечером с работы, тоже обрадовалась встрече, но во взгляде пряталось недоверие:

«Не тот Николашка человек, который нужен Настене. Ох, не тот. Да уж какой есть. По нынешним временам выбирать не приходится. Может, и сладится у них, всё полегче будет».

Рано утром, собрав нехитрый Настин скарб, отправились на рынок, где Николая уже поджидал свояк. Он вместе с Николаем приехал из деревни продать кое-какие продукты или сменять на нужные в хозяйстве вещи, одежку прикупить, если получится, или материю.

Торговля прошла успешно, и теперь свояк торопился домой. Насте не удивился, определил место в телеге, и покатили они прочь из суетливой, горластой и непредсказуемой Москвы.

Свояк всё больше помалкивал, слушая Николая, иногда понукал лошадь. Настя сидела притихшая — и радостно было ей, и немного тревожно: едет в незнакомое место: как там встретят, как все будет? Вася лежал в телеге, поджав ноги, дремал. К новоявленному отцу он отнесся настороженно, всё больше жался к матери. Вот и сейчас голова его покачивалась на ее коленях. И только Николай, возбужденный неожиданной встречей и тем, как жизнь повернула — надо же, отцом стал, — почти всю дорогу не замолкал.

— Да у нас деревня-то небольшая, дворов двадцать будет. И народу за энти годы шибко поубавилось. Барская усадьба Третьякова рядом стоит, еще мой дед там батрачил. Сейчас растащили, спалили… Пруд там еще есть, липы растут. А я сначала у отца жил, матушка еще до войны померла, с братовой женой, с его детями тремя, с племяшами моими. Брат с войны не вернулся. Вроде как пропал Федька. Он у нас старшой. Но ить, бывает, отпишут — пропал, а он раз — и вернулся, ошибочка вышла. Перебрался я в заколоченный, в заброшенный, значит, дом — в этот навряд кто вернется. Бобыль там один жил. Помер. Потом приезжие. Но они недолго. Подправил там чего, жить можно. Теперя ты хозяйкой будешь… и сына вместе растить станем. Ничего, проживем. У меня надел есть. У отца корова отелится, приспрошусь: ежели телочка, возьмем. Или еще где раздобуду. Со мной не пропадешь. В деревне сейчас сытнее, тише, а в городе только успевай оглядывайся.