Хорошилов ел и не чувствовал вкуса еды, настолько он погрузился в размышления. Он, как охотничья собака, нащупывал след и понимал, что тот где-то совсем рядом. Он подобрался к нему достаточно близко. Еще несколько ходов, и он окажется в дамках.

«В данном случае обойду даму», — усмехнулся Хорошилов своим мыслям, покидая кафе.

На работе он снова и снова вчитывался в протоколы обыска. Потом наметил план действий — пора и самому начинать что-то делать. А два-три надежных человека на подхвате у него всегда найдутся, завел еще на прежнем месте работы.

План пока был простой — понаблюдать, повыяснять. О чем он и не замедлил распорядиться.

Начало мая не радовало теплом — моросил дождь, а ветер вчера только стих. Ну да, может, дождь и к лучшему, урожай будет.

Настя, как всегда, встала рано — прибралась, отварила картошки, достала из зимних припасов огурцы, квашеную капусту и кусочек соленого сала. Специально его берегла к 9 мая.

Раньше в этот день выходной был, и праздник отмечали не только в мае, но и в начале сентября — победу над Японией. Правда, всего три года после войны. Ну да ладно, она, Настя, его и так отметит — для памяти выходной не нужен. Помянет и мужа Николая, сгинувшего в лагерях, а еще больше будет жалеть и вспоминать погибшего в сорок первом сына Василька. Достанет вечером из шкатулки аккуратно перевязанные ленточкой его письма с фронта. Он и написал-то всего пять штук. Помятые, выцветшие, за столько лет она выучила их наизусть. Но снова будут дрожать руки и срываться голос.

В сенях хлопнула входная дверь, заскрипели половицы, и тут же открылась дверь в комнату.

— Сидишь? — с порога спросила соседка Нюра. — А я тут немного мяса принесла, — сказала она, доставая прикрытую от дождя фуфайкой железную чашку. — Вчера курицу сварила — праздник же.

— Проходи, проходи, — обрадовалась Настя гостье.

Нюра поставила чашку на стол, вернулась к двери, сняла фуфайку.

— А я с утренней дойки, скоро уж назад бежать, — сказала она, подсаживаясь к столу.

— Успеешь. Сейчас посидим немного. — Настя достала из шкафа тарелки, начала расставлять. — Хлеб нарежь. Вон в полотенце завернут.

В это время снова хлопнула дверь, и послышались чертыхания Бондарихи, запнувшейся о галоши. А потом и сама она появилась на пороге, а вместе с ней и запах самогона.

— Сидите?! — спросила она и, не дав никому слова сказать, затараторила: — А я смотрю, Настасья, одна шасть к тебе во двор, другая. Ну, думаю, и мне пора. А вы, как всегда, на сухую! А у меня — первач. Праздник все-таки. — Бондариха достала из-за пазухи бутылку и торжественно водрузила ее на стол.

Настя, улыбаясь, пошла за рюмками, а Нюра не удержалась, спросила, смеясь:

— Это кто второй-то шастал? Наверное, первач?!

— А ты бы, Нюрка, лучше свои галоши в сторонку ставила. А то расставишь…

— Наливай, Нюра. Берите закуску. Картошка вот, сало… — обратилась Настя к гостям. — Давайте выпьем за наших. За Василька моего.

— За мужа моего Петра, — продолжила Нюра.

— Да за всех их, сердешных. Земля пухом, — подхватила тост Бондариха и залпом выпила до дна.

Настя, сделав глоток, сморщилась, поставила рюмку на стол и потянулась за картошкой. Нюра, опустив тоже недопитую рюмку, принялась разделывать курицу и класть всем в тарелки.

— Э-эх! Хорошо пошла! — Бондариха подцепила огурец, смачно хрустнула им. — А у меня уже ни капусты, ни огурцов. Вроде много солила по осени, а вот на тебе…

— Если каждый первач огурцом закусывать, конечно, ничего не останется, — снова начала цеплять Бондариху Нюра.

— А твой-то, средненький, что пишет, Нюра? В деревню вернется или как? — решила сменить тему разговора Настя.

— А что ему тут делать! Вот осенью должен вернуться из армии. Пусть в городе приживается, пока молодой. В городе сытнее. Старшой вот — Вовка прижился в Москве: и работа хорошая, и платят, и жильем обеспечен.

— Да и вольнее, — подхватила разговор Бондариха, наливая по второй, но получилось только себе: Нюре на работу, а Настя лишь пригубляет. — Тебе вот, Настасья, и пенсию не выделили на собрании. А сколько ты отработала! И сын за Родину погиб.

— У многих не вернулись, — ответила Настя.

— Нет, — начала размахивать руками Бондариха, выпив вторую рюмку, — это ж надо такое придумать: «объединение», «укрупнение»! Совсем нет головы у мужиков. Бабам надо руководить!

— Уж не тебе ли? Ты-то опытная — вон, все свое «производство» укрупняешь! — снова беззлобно поддела Бондариху Нюра.

— Да ты сама подумай! Наш колхоз соединить с соседним: это ж сколько верст до него! А как добираться? Машин две, и те на ладан дышат…

— Зато председатель будет — загляденье! Не то что наш Михалыч: ни вида, ни дела, — засмеялась Нюра.

Настя слушала и улыбалась, глядя на них, потом пошла ставить чайник.

Она знала председателя соседнего колхоза. В сорок шестом году, после войны, он приезжал в их деревню. Нашел дом Насти. Посидели, поговорили они тогда.

Ивана Полоскунова тоже в тридцать восьмом посадили, как и ее мужа Николая. В тюрьме они и встретились. Несколько дней рядом лежали. Только Николая первого на этап отправили, а Ивана спустя пять дней. И в другой лагерь.

Когда началась война и среди зэков стали добровольцев на фронт набирать — тех, кто хотел кровью свою вину искупить, — Иван и вызвался. Лучше уж на фронте погибнуть, чем на нарах от голода и холода загнуться. Понятно, воевал в штрафбате. Три раза ранен был. Один раз тяжело. Но выжил, вернулся. Вот опять в руководители вышел.

— Давайте чай пить, — предложила Настя, прибирая со стола. — Руководству виднее. Может, и лучше станет. Не война же, с голоду не помираем.

— А вот ты, Настасья, — взвилась Бондариха, опрокинув еще одну рюмку, — не понимаешь. У тебя вот сын погиб, а тебе пенсию не дали! Ты всё письма читаешь! Всё сохнешь! А ведь сын твой писал, что встречался с девушкой. И имя указал, и адрес. А вдруг кто родился тогда? Дело-то молодое. А если у тебя уже внучка выросла или внук? А ты вот сидишь тут и не знаешь! Двадцать лет сидишь и не знаешь! А?

Настя от слов Бондарихи застыла, будто пораженная громом. И горечь, и надежда, и даже испуг отразились на ее лице. Первой опомнилась Нюра:

— А что… Вон сколько историй рассказывают: пришла похоронка, а он живой. Или потерялись в войну, а потом нашли друг друга… Ну, мне на работу пора. Спасибо за хлеб-соль. — Нюра встала и помогла подняться обмякшей Бондарихе, у которой вышел весь запал, она начала клониться к тарелке. — Пойдем мы… Тебе молока-то вечером принести?

Настя не ответила. Так и сидела, оглушенная. Потом мыла посуду, мела пол, ходила кормить куриц. Все делала как в полусне. Слова Бондарихи не выходили из головы. Она то отмахивалась от них — наболтала пьяная баба невесть чего, то загоралась надеждой — а вдруг, а если правда.

К вечеру, переделав все дела, Настя села за стол и осторожно открыла шкатулку с письмами. Перебрала их. Нашла тот фронтовой треугольник, где сын пишет о своей девушке, и начала с нетерпением, по-новому, как будто в первый раз, читать:

«Здравствуй, мама!

Пишет тебе твой сын Василий. У меня все хорошо. Воюю. Как ты там, мама?

Я получил благодарность от командира — сумел снова наладить прерванную связь. В общем, у меня всё хорошо.

Мама, помнишь, я писал тебе о девушке, с которой познакомился в поселке. Она работает на местном венюковском заводе. Зовут ее Оля. Ей недавно исполнилось 18 лет. У них там есть пекарня. Такой вкусный хлеб пекут! Но сейчас всё по карточкам. А Оля живет на окраине поселка, на улице Заречной.

Мама, ты только не переживай. Мы с Олей решили пожениться, как только закончится война. А она скоро закончится — я уверен. Погоним фашистов. И тогда я познакомлю тебя с Олей.

Ну, пока всё. Будьте здоровы. Пиши, мама. Возможно, скоро нас перебросят в другое место.