- Думаю, что ты хреновая подруга, Кристина, - допиваю коньяк.

- Я тебя умоляю, - она хмыкает, морщит вздернутый нос, глаза из-под густо накрашенных ресниц блестят, в них застыла смешинка, а на меня наваливается глухое раздражение.

Я сам себя раздразнил неделю назад, сам себе вынес приговор, и имя этому Аня, тут ничего не исправить уже, когда понимаешь, что тебе на самом деле нужно - заменители не сработают, лишь разозлят сильнее, приблизят момент, когда башню сорвет.

- Слушай сюда, - подаюсь вперед, хватаю ее запястье. Кристина вздрагивает от неожиданности, разжимает пальцы, и бокал падает, катится, разливая по столу янтарный хмель. Смотрю ей в глаза, она дрожит, но не отворачивается, знаю, что не может, еще никто не мог, это взгляд-угроза, действует он не хуже приставленного к горлу ножа. Понижаю голос. - Иди сейчас в туалет. И смой всю эту детскую раскраску с лица. И больше на глаза ни мне, ни Ане не попадайся. Или напросишься. Получишь, что хотела. Так тебя выдеру во все отверстия. Что потом ходить не сможешь. Да?

Кристина вырывает руку, с грохотом отлетает стул, когда она подскакивает и, бросив сумочку, на каблуках ковыляет от моего столика.

На меня оглядываются посетители.

Достаю деньги из бумажника, вкладываю в черную папку счета. Со спинки забираю пиджак, шагаю к выходу.

И с каждым шагом убеждаюсь, что это только начало, назад не повернуть, то странное, тягучее, чуть сладкое, что любовью зовется - уже пустило корни внутри.

Ключом давлю домофон и шагаю в подъезд.

На улице уже темно, до вечера каталась по городу, слушала музыку, глазела на витрины магазинов с манекенами, люстрами, всякой ерундой.

И так и не придумала, что делать.

В подъезде тоже темно. Босыми ногами шлепаю к лифту, и вокруг разлетается гулкое, неприятное эхо, ежусь и вызываю кабину.

Сжимаю телефон в руке и надо его включить, наверное, сколько можно прятаться, я сейчас в его квартиру поднимусь, он там.

Двери разъезжаются.

Ступаю в лифт, и запоздало слышу негромкие, неторопливые шаги из темноты за моей спиной. От неожиданности вскрикиваю, но обернуться не успеваю, мусжкие руки сжимают плечи и толкают меня к стене.

- Тихо, - звучит ледяной голос Кирилла.

Послушно затыкаюсь. Пугливо оглядываюсь, вижу как двери отрезают нас от коридора, Кирилл нажимает кнопку, и лифт, громыхнув, замирает.

- Я все равно буду кричать, - предупреждаю и взглядом мечусь по его фигуре в серых брюках и заправленной под ремень белой рубашке. Рукава закатаны, черные волоски густой порослью покрывают загорелые руки, он по-животному плотный, литой весь, пышет опасностью и силой.

- Хорошо, Аня, - он идет на меня. Смотрит вниз, на мои босые ноги. Вжимаюсь в стену, он подходит ближе. В ноги мне швыряет свой серо-стальной пиджак. Острым ключом давит мой подбородок, заставляя поднять лицо. И заглядывает в глаза. - Ну. Давай. Кричи.

С трудом сглатываю резь в горле. Облизываю пересохшие губы. Он не двигается, но от него словно густые тягучие волны расходятся, как круги по воде, задевают меня, поражают, я в радиусе действия этого излучения нахожусь, и деревенею.

- Отпусти меня, - сиплю.

- Я тебя не держу.

Он и, правда, не держит, не трогает меня, просто стоит так близко, очень близко, я шевельнусь - и коснусь его, и, кажется, что мир вокруг сразу взорвется, лучше бы я его хватку чувствовала, чем вот эту мнимую свободу, пустоту под смертельным напряжением.

- Ты лжи не прощаешь, а сам врешь? - смотрю в его глаза, прозрачно-синие, в них отражается тусклая лампочка, словно огонь разгорелся посреди ледника.

- И сам не вру, спрашивай. Что ты хочешь?

- Ничего не хочу.

Под ногами пол холодный, холод пробирается по щиколоткам, выше до бедер, все тело захватывает, гонит дрожь. Потоптавшись на месте сдвигаюсь чуть в бок, встаю на его брошенный мне под ноги пиджак.

Невольно касаюсь его грудью.

И соски будто стягивает узелками, они каменеют, ломаная боль отдается в потяжелевшей груди.

Это он, точно он, так же было в лесу той ночью - внутренний голос разрывается сигналами бедствия.

Снаружи кто-то громко брякает рукой по железной двери.

Мы так и стоим, друг напротив друга, словно в игру продолжаем играть, правил которой я, как оказалось, не знаю.

 - Не ходи больше по городу в таком виде, Аня, - помолчав, говорит Кирилл и отступает. - Напорешься на стекло. Не будешь?

- Нет.

- Ты боишься меня?

Лифт гремит, кабина поднимается, а я смотрю на пол, и перед глазами цветные мушки прыгают, я боюсь, да, и ничего не спросила прямо в лоб, не хватило духу, но это же он.

Как мне с ним разговаривать.

Он выходит на этаже, отпирает дверь.

Иду следом и оглядываюсь на дорогой пиджак, валяющийся на полу, и давлю кнопку на телефоне, включая.

- Купил? - на шум в прихожей в коридор выглядывает мама.

- Нет, - сухо отвечает Кирилл.

Он скрывается за поворотом.

Стою на месте и кручу перстень.

- Ужин готов, - недовольно сообщает мама и приближается к зеркалу, взбивает крупные локоны. - Скоро Марк с Мариной приедут, пригласила их к нам. А Кирилл не купил торт, - поджимает она губы.

- А он знает, что Марк приедет? - заторможенно спрашиваю, и в памяти оживает утро, где я голая на кровати, и Кирилл за шкирку стаскивает с меня Марка.

- Так, Аня, сбегай до магазина, - она отрывается от зеркала, придирчиво одергивает зеленое платье. - А мне переодеться надо, не нравится мне, как оно сидит, я за выходные пару килограмм набрала. Купи торт, творожный, на фруктах. И пару бутылок розового вина. Я красную рыбу приготовила. Антон! - кричит она вглубь квартиры не дожидаясь моего ответа.

Смотрю ей в спину и молча обуваюсь, подхватываю кошелек. Выхожу в подъезд и ноги подгибаются, лопатками прислоняюсь к двери.

Мне нельзя жить в этом доме, если Виконт тоже живет здесь.

Но представляю его объятия и не верю, что это может быть Кирилл, кто угодно, только не он, не этот замороженный кусок скепсиса, раздражения и вечных придирок, озабоченный чистотой безумец, психиатр и муж моей мамы, который смотрит так, что сердце уходит в пятки.

Расставляю тарелки на столе, и руки дрожат, из прихожей слышны голоса маминой подруги Марины и Марка.

Они уже пришли.

- Боже мой, Марк, что с лицом? - долетают до  меня аханья мамы, и я шмыгаю на кухню за салатами.

Помню, что Марку в лицо прилетело кулаком, и там, похоже, фингал теперь, а он вот так спокойно пришел в квартиру Кирилла, как ни в чем ни бывало.

Шаги прибилижаются, шуршат пакеты, и Марк вырастает в проеме кухни.

Толкаю большую пластмассовую ложку в миску с салатом и смотрю на него.

На скуле красное пятно и царапина, она припухла, и почему-то ни капли не портит его, наоборот, впервые вижу Марка с ссадинами, он ведь даже подростком ни с кем не дрался, никто и не лез. Сначала он всем про отца и его службу рассказывал, а потом и вовсе уехал учиться в другую страну.

- Почему телефон выключила, Анюта? - спрашивает он и пересекает кухню, ставит пакеты на стол. - Дозвониться тебе не мог.

Рассматриваю его светлые брюки, белый джемпер, волосы в модной стрижке, как у канадских хокеистов, от него веет привычной уверенностью в собственной неотразимости, и я опускаю глаза.

- Больно? - киваю на его скулу и подхватываю миску.

- До свадьбы заживет, - Марк наклоняется над столом, ловит мой взгляд и белоснежно улыбается. - Конечно, не надо было в твоей комнате этим заниматься. Но я не сдержался. Ты же знаешь. Я и год назад этого хотел. Трусики с тебя содрать.

- И твое хотение не мешало тебе выкладывать в соцсети фотографии с чужими девками, - волнуюсь, не знаю куда деться, ставлю салат обратно и сую нос в принесенные им пакеты.

- Ты мне долго эти фотки с немками будешь напоминать? - он выгружает на стол конфеты, - Что мне надо было делать? Круглосуточно в квартире сидеть, не выходить никуда? Так не бывает, Аня. Человку нужна соицализация. Необходима. И вообще, я думал, мы закрыли вопрос, нет?