Маг смеялся. Он сидел у костра и смотрел на Фрино с вызовом, с злорадной насмешкой.

– Что, сукин сын, не ожидал такого, да? - рассмеялся он. Тощий, болезненный, с синяком под глазом, с окровавленной ногой. Жалкий. – Сделали мы тебя, да! Сделали, сука!

Фрино не стал ничего говорить. О нет, разговоры здесь были бесполезны. Он просто заставил этого человека своей же собственной рукой надавить на рану на ноге. Маг взбрыкнул, но силы его были на исходе, а боль не способствовала концентрации.

– Где. Твои. Друзья? – почти ласково спросил у него Фрино.

– Так я тебе и сказал, отродье Сентро...

Палец с грязным ногтем глубже проник в рану, и маг закричал. У Фрино внутри все клокотало, будто играл в ушах оркестр, состоящий исключительно из ударных. Дыхание сбилось, его привычно замутило. Он ненавидел пытать людей. Ненавидел каждой клеткой своего тела. И не потому, что не любил причинять боль... а потому что это делало его сумасшедшим, съехавшим с катушек психом. А быть психом Фрино не любил. Потому он решил, что надо покончить с этим поскорее. Как можно скорее.

Одна из нитей забралась в голову мага. Уже совсем другая нить, отравленная. Если бы у нитей Фрино был бы цвет, то обычные были бы белыми, а эта  —   зеленой. И вот она уже нашла нужную точку, взметнула воспоминания, перерыла их, перевернула вверх дном. Фрино краем глаза увидел мертвых женщину и ребенка, человека с отрубленной рукой...

– Господин Сентро, они ушли под землю, – отвлек его от дела Ирон. – Мы нашли люк. Мои люди осмотрели подвал... в нем дыра в городские катакомбы.

Отпустив стонущего от боли и дурных воспоминаний мага, Фрино хищно ему улыбнулся. Магия внутри кипела, мечтая о погоне.

– Какой сюрприз. Надеюсь, они хотя бы знают, куда идти. Иначе это будет даже слишком скучно.

Перед тем как отправиться в город Эйнар зашел на псарню. Собаки радостно залаяли, увидев его, побежали лизать руки. Спокойными остались лишь снежно-белые, с идеальной челюстью, крепкими ногами – самые статные, самые старые. Их осталось всего пятеро. Последние выводки были словно прокляты – черные и рыжие пятна в окрасе, деформированные морды, мутные глаза. Некоторые – с рождения калеки. Дядя приказал бы их всех передушить еще слепыми щенками, они ведь бесполезные уродцы. С такими не выйдешь на охоту вместе с Владычицей и высокородными, не продашь – ни здесь, ни за морем. Дядя вообще собак не любил, считал глупостью держать их до сих пор. Но Эйнар не позволил их тронуть. Хоть что-то в этом замке должно безоговорочно принадлежать ему.

Эйнар просто любил собак.

На псарне начинало вонять – давно пора было менять подстилку, и пол в некоторых местах подгнивал или был выгрызен. Собаки опять не накормлены, не вымыты, шерсть у многих сбилась в колтуны. Гарт, старик-конюх, заодно и тут прислуживающий, давно плевать хотел на свою работу. Он, как и Авель, считал, что нянчиться с вырожденной породой смысла нет. Иногда Эйнару хотелось просто приказать выпороть его и выгнать прочь, но это бы значило обратить на себя лишнее внимание дяди, разрушить и так скрипящий по швам образ идеального наследника... Да и так грубо наказывать какого-то конюха просто ниже его достоинства.

Когда замок пустовал Эйнар, бывало, сам приходил на псарню, работал, как слуга, забавлялся с псами, как ребенок.

Особенно он любил Черного.

Черный – это черный, совершенно черный, с одним-единственным рыжим пятном на ухе, криволапый пес с плохими зубами и громким лаем.

Черный из тех, что постарше, но неудачный. Самый большой здесь уродец.

Черный пять лет назад, еще щенком, слизывал детские слезы с пухлых щек Эйнара. Слушал его рыдания и страшные обещания – убить, убить, убить, убить, раздавить, отомстить этому лицемерному выродку, пришедшему в его дом со лживыми соболезнованиями, с якобы благородной, милостивой опекой, пришедшему, после того, как сам у Эйнара забрал родителей, пришедшему забрать все остальное...

Эйнар клялся, уткнув лицо в собачью шерсть – не позволит. Четырнадцать лет – достаточно, чтобы быть хитрым. И он решил притворяться: верить в дядю, слушать дядю, благодарить дядю, иногда и любить, чтобы – а вдруг?! – растопить жестокое дядино сердце. Эйнар решил быть хорошим мальчиком. И был.

Это сейчас Эйнар знал, что тогда он – боялся. Ненавидел, но не понимал всей своей ценности для бездетного Авеля, думал, что нужны тому лишь владения лор Телламонов, и страшился одного: что заберет дядюшка и его жизнь.

А если сбежать – поймает.

Первое, что сделал дядя, став новым хозяином родового замка – повел мальчишку на охоту, чтобы он свою печаль развеял. Позволил жертве, еще совсем лосенку, уйти, поверить в спасение – но нагнал. Заставил псов, родных и добрых, обычно сдержанных даже во время травли, разорвать зверя. Эйнар помнил их окровавленные белые морды, обезумевшие глаза. Помнил, как дрожал тогда. Как дядя его обнимал, как говорил – я защищу тебя, сделаю сильным, сделаю лучшим, ты мой, мой, мой...

Крохи эмпатической магии, сохранившиеся от сил великого Кайнара, делали Авеля опасным для любых живых существ: лишить от злости разума зверя, обольстить члена Мудрейшего Совета, привязать к себе юнца...

Эйнар подыгрывал дяде. Как тот того и желал, позволив узнать Эйнару правду о смерти родителей.

Может и сейчас – это все игра. Обманчивая свобода – собаки, ювелиры и артефакты, верные шпионы – тщательно отмеренный поводок. Лишь этого сейчас Эйнар и боялся. Что даже став мужем Владычицы, он останется послушным щенком для Авеля лор Телламона.

Но по крайней мере эта игра... интересна.

Собаки хотели есть, порадававшись вдоволь ласке и вниманию, стали поскуливать с намеком. Гарта нигде не было. Эйнар не удержался – развлечения в городе подождут. Зашел на кухню, пользуясь отсутствием занудного повара, так любящего жаловаться Авелю. Вместе с посудомойкой Бэтти набрал объедков, сварил на бульоне крупы и костей, затащил в ведрах собакам еду.

– Вы такой добрый, си-лор, – умилилась Бетти, вытирая руки о передник, наблюдая, как порыкивая друг на друга набивали животы псы, как Эйнар задумчиво треплет Черного по холке.

Собак она не очень любила, зато любила Эйнара. К счастью, Бэтти обладала здравомыслием, не требовала и, кажется, даже не мечтала, ничего большего, чем капелька внимания и пара благодарных поцелуев. И сейчас зарделась от удовольствия, когда Эйнар – ее прекрасный, добрейший си-лор – запустил руку в ее светло-рыжие кудри, притянул ее к себе, легонько коснулся ее губ своими.

– Ты тоже очень добрая. Спасибо.

Бэтти нравилась Эйнару, она хорошая, невинная душа. Солнечная, теплая. Она простая служанка, еще и нечистоплотная – волосы всегда жирны, вечный запах чеснока изо рта. Она способна быть лишь средством, как сказал бы дядя, рождена быть средством для тех, кто выше. Чище породой. Эйнару было гадко от этой мысли. Эйнару чужды эти идеи превосходства – в детстве мама учила его другому.

И Эйнар ненавидел себя за то, что Бэтти была лишь средством. Каждое новолуние она незаметно для всех опускала на миг в кипящую воду маленький алый шарик, который однажды он ей дал. Заливала затем этой водой ароматные листья смородины и малины, чабрец и ромашку, пару ягод брусники. Относила Авелю его любимый чай. Делала вид, что верила – этот шарик нужен просто, чтобы дядюшку успокоить, когда Эйнар с ним говорить будет на острые темы. Маленькая поддержка возлюбленному юному господину

Так почти оно и было. Но это почти – слишком большое, чтобы Эйнар мог избавиться от едких мыслей.

Он достойный ученик своего дяди.

В подземельях было тепло и тихо, отчего эхом разносился по коридорам звук шагов Фрино. Стальные набойки лязгали по камню неприятно громко, и уже после пары шагов вглубь младший Сентро повернулся к Ирону. Секретарь от такого внезапного внимания к своей персоне вздрогнул. Еще бы. За Фрино среди стражников закрепилась стойкая репутация психопата, способного в любой момент отколоть какую-нибудь гадость. Фрино эту репутацию нежно любил и старательно поддерживал.