Надо сказать, что, когда мы выехали из Фрибура, стояла великолепная погода, однако это нисколько не помешало нашему служителю церкви святого Николая прихватить с собой огромный зонт, который, судя по особой заботе, с какой относился к нему наш ризничий, являлся, по-видимому, его неизменным спутником во всех прогулках; впрочем, это был старый слуга, облаченный в синий коленкор, с квадратными заплатками из серой материи; полностью раскрытый, он имел в диаметре семь или восемь футов; это был почтенный зонт-прародитель: у нас нечто подобное можно встретить, лишь заехав в глубь Бретани или Нижней Нормандии. Сначала мы смеялись над предосторожностью нашего проводника, а он, деятельный и жизнерадостный, как всякий швейцарский немец, долго и с беспокойством смотрел на нас, желая узнать, чем вызвано наше веселье; наконец, четверть часа спустя, все же угадав его причину, он громко произнес, обращаясь к себе:
— А! Фот, это есть мой зонт, я понимать.
Минут через десять, когда при жаре в двадцать пять градусов мы начали карабкаться наверх к Бургийонским воротам по дороге, которая круто шла на подъем, в то время как солнце нещадно пекло нам голову, наш проводник развернул на глазах у нас свой механизм и стал спокойно взбираться по узкой боковой тропинке, оставаясь в тени этого подобия стенобитного орудия и укрываясь под его крышей, словно дарохранительница под балдахином. И тут мы стали осознавать, что забота, с какой ризничий относился к своему спутнику по пешим прогулкам, была вовсе не так уж бескорыстна, как нам казалось прежде. Остановившись, мы с завистью следили за его восхождением в этой подвижной тени, которая окутывала его, словно атмосфера, окутывающая землю. Поравнявшись с нами, он в свою очередь остановился и некоторое время с удивлением рассматривал нас, будто раздумывая о том, с какой целью мы сделали этот привал; затем, увидев, как мы вытираем платком пот со лба и поочередно подносим ко рту бутылку с киршвассером, он промолвил, по-прежнему разговаривая сам с собой и словно отвечая на невысказанный вопрос:
— А! Фот, я понять, фам шарко, это есть солнце.
Затем он продолжил свое восхождение и закончил его с тем же спокойствием, с каким начал.
Вернувшись к коляске, он, точно наездник, заботящийся прежде о своей лошади, а потом уже о себе, старательно сложил свой драгоценный зонт, к которому я стал питать почти такое же глубокое почтение, как и он сам; он аккуратно, симметрично уложил одну за другой его складки, затем надел сверху, пройдясь им по всем этим извивам, латунное кольцо, предназначенное для того, чтобы удерживать складки в таком положении, и бережно поместил драгоценный предмет у спинки передней скамейки коляски; после чего, дабы соблюсти все внешние проявления почтения, которые ему представлялось необходимым оказывать одновременно и зонту, и нам, он сел на самый краешек сиденья, в глубине которого лежал его друг. И потому нетрудно догадаться, что, когда мы выходили из экипажа, намереваясь пройти пешком по непроезжей проселочной дороге те три четверти льё, которые еще отделяли нас от скита, зонт спустился из коляски первым, как раньше он первым туда поднялся, ну а в путь мы смогли тронуться лишь после того, как тщательный осмотр убедил владельца, что с его собственностью не случилось никаких неприятностей. Это скрупулезное обследование не было лишено смысла. Пока мы ехали в коляске, небо заволокло тучами, и теперь дальние раскаты грома, раздававшиеся в долине, приближались с каждым ударом. Вскоре на землю упали первые крупные капли дождя, но, поскольку мы находились уже примерно на полпути и, стало быть, до коляски нам пришлось бы идти ровно столько же, сколько и до конечной цели нашей прогулки, мы со всех ног бросились к купе деревьев, позади которой, по нашим предположениям, должен был находиться скит. Не успели мы пробежать и пятидесяти шагов, как дождь хлынул сплошной стеной, а через сто шагов на нас не осталось ни одной сухой нитки; тем не менее мы остановились, лишь оказавшись под кронами деревьев, окружавших скит. Обернувшись, мы увидели нашего ризничего, который неторопливо шел, укрывшись под зонтом, словно под широким навесом. Он направлялся к нам, осторожно, на одних мысках, ступая на края камней, которые усеивали дорогу и образовывали архипелаг из крохотных островков посреди водной глади, буквально покрывавшей всю равнину; и потому, когда он добрался до нас, нам хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что внешний вид нашего проводника нисколько не пострадал: ни одна капля дождя не стекала с его волос, ни одно пятно грязи не легло на его башмаки, начищенные яичной ваксой. В четырех шагах от нас он остановился и с удивлением, широко открыв глаза, стал смотреть, как с нас, дрожавших от холода, струйками стекала вода, а затем, словно ему требовалось какое-то иное объяснение нашего бедственного положения, кроме разыгравшейся непогоды, произнес после нескольких секунд раздумья, по-прежнему обращаясь к себе самому:
— А, фот, я понять, фы намокли, это гроза.
Негодяй! Мы с удовольствием задушили бы его; помнится, что один из нас даже высказался в этом духе. К счастью, нас отвлекли от этого дурного замысла звуки колокола, раздававшиеся неподалеку и доносившиеся словно из-под земли: это был колокол часовни, находившейся всего в нескольких шагах от нас. Налетевшая гроза была сильной, но скоротечной, как любая гроза в горах, так что дождь вскоре прекратился, а небо очистилось от туч; мы отряхнули свою одежду и, покинув укрытие, направились к гроту, предоставив ризничему возможность заняться поисками солнечного местечка, где бы он мог просушить свой зонт. Вскоре нашим глазам предстало едва ли не самое удивительное творение, какое было создано с начала веков терпением и упорством человека.
В 1760 году крестьянин из Грюйера по имени Жан Дюпре, решив вести жизнь отшельника, задумал выдолбить для себя такую пещеру, о какой отцы-пустынники прошлого не могли и помыслить. После долгих поисков подходящего места, которые Дюпре провел в округе, он пришел к выводу, что скальный массив там, где мы теперь находились, достаточно прочный, но в то же время легко поддающийся обработке, что вполне отвечало его замыслу. Этот скальный массив, покрытый слоем плодородной земли, на которой растут великолепные деревья, с южной стороны круто обрывается вниз, поднимаясь над долиной Готтерон на высоту около двухсот футов. Дюпре решил потревожить эту кручу, замыслив выдолбить в ней не просто пещеру, а полноценное жилище со всеми подсобными помещениями; вдобавок он наложил на себя покаяние: не есть ничего, кроме хлеба, и не пить ничего, кроме воды, пока будет длиться этот труд. Но и двадцать лет спустя его работа все еще не была завершена, когда внезапно ее прервала трагическая смерть бедного анахорета. Вот как это случилось.
Странность этого обета, упорство, с каким Дюпре его исполнял, дерзость самого вторжения в недра горы привлекали к гроту Магдалины толпы посетителей, а так как из двух дорог, которые вели туда, короче и живописнее была та, что шла по долине Готтерон, именно ее предпочитали любопытные туристы. Однако на пути их подстерегало одно небольшое неудобство. Попасть туда можно было, лишь переправившись через Сарину, которая течет у подножия горы, где находится эта пещера; но Дюпре сам позаботился о том, чтобы устранить такое препятствие: он смастерил лодку и оставлял кирку, чтобы взять в руки весло, каждый раз, когда очередная компания изъявляла желание осмотреть его убежище. И вот как-то раз услуги благочестивого лодочника понадобились ватаге студентов; когда лодка вместе со студентами и отшельником достигла середины реки, кто-то из молодых людей, желая посмеяться над страхами своего товарища, поставил, невзирая на увещевания старца, ноги на оба борта лодки и, наваливаясь всем телом то на одну, то на другую сторону, раскачал ее так сильно, что она перевернулась: студенты, молодые и сильные, доплыли до берега, несмотря на сильное течение реки, а старик утонул, и его скит остался неоконченным.
Мы попали в пещеру, спустившись на четыре или пять ступеней вниз по некоему подобию потайного хода длиной в восемь футов, проложенному в скале. Этот ход привел нас на террасу: она выдолблена в той же скале, нависающей над ней, как это бывает в некоторых старинных домах, этажи которых тем дальше выступают на улицу, чем выше они располагаются. Справа от нас виднелась дверь; мы вошли в нее и оказались в часовне длиной в сорок футов, шириной — в тридцать и высотой — в двадцать. Дважды в год священник из Фрибура приезжает сюда и служит мессу, и тогда эта подземная церковь, воскрешающая в памяти катакомбы, где христиане совершали свои первые таинства, наполняется жителями соседних деревень; все ее убранство составляют несколько икон и пара деревянных лавок. По обе стороны от алтаря находятся две двери, также выдолбленные в скале: одна из них ведет в ризницу, небольшую квадратную комнату шириной в двенадцать футов и такой же высоты, вторая — на колокольню. Эта удивительная колокольня, скромные притязания которой, в отличие от амбиций ее сестер, всегда состояли не в том, чтобы вознестись высоко над землею, а лишь в том, чтобы достичь ее поверхности, сверху похожа на колодец, а снизу напоминает дымоход; ее колокол висит на высоте четырех или пяти футов над землей, среди деревьев, которыми поросла вершина горы, а длина веревки, с помощью которой его раскачивают, равна семидесяти футам. В часовне, почти прямо против алтаря, есть еще одна дверь: она открывается в комнату, откуда лестница в восемнадцать ступеней ведет в крохотный садик; из этой же комнаты можно попасть в дровяной сарай, а оттуда на кухню.
