Так прошло лето. Моя страсть переросла в подлинную любовь. Холодность Каролины я расценил как вызов и принял его со всей необузданностью своей натуры. Не отваживаясь признаться ей в любви, ибо она с недоверчивой улыбкой встречала все мои попытки заговорить с ней о своих чувствах, я решил написать ей. Однажды вечером я завернул свое письмо в вышивание Каролины, а когда она развернула его на следующее утро, чтобы вновь приняться за работу, стал наблюдать за ней, одновременно беседуя с генералом. Мне было видно, что она, не краснея, прочитала адрес на конверте и без видимого волнения положила записку к себе в карман. Лишь едва заметная улыбка промелькнула на ее губах.

Весь этот день Каролина явно выказывала намерение поговорить со мной, но я избегал оставаться с ней наедине. Вечером она вышивала в обществе нескольких дам, сидевших возле нее за рабочим столиком. Генерал читал газету, а я устроился в самом темном углу гостиной, откуда мог незаметно наблюдать за Каролиной. Она обвела гостиную взглядом и, найдя меня, окликнула:

«Не будете ли вы любезны, сударь, — обратилась она ко мне, — начертить для моего носового платка две готические буквы: К и М?»

«С удовольствием, сударыня».

«Но я хочу, чтобы вы сделали это сегодня же, не откладывая. Сядьте вот тут, рядом».

Она попросила отодвинуться одну из своих приятельниц и указала мне на освободившееся место. Я взял стул и сел подле нее.

Она протянула мне перо.

«Но у меня нет бумаги, сударыня».

«Вот, возьмите», — сказала она.

И она подала мне письмо в конверте. Я подумал, что это ответ на мое признание, как можно спокойнее вскрыл конверт и увидел в нем свою записку. Между тем Каролина встала и хотела выйти. Я окликнул ее.

«Сударыня, — сказал я, на виду у всех протягивая ей записку, — вы, не обратив на это внимание, дали мне письмо, адресованное вам. Мне не надо другой бумаги, кроме этого конверта, чтобы начертить вашу монограмму».

Госпожа М… увидела, что ее супруг оторвал взгляд от газеты; она поспешно подошла ко мне, взяла из моих рук записку, взглянула на нее и сказала равнодушно:

«Ах да, это письмо матушки».

Генерал снова углубился в газету «Французский курьер», а я принялся чертить требуемую монограмму Госпожа М… вышла.

Быть может, все эти подробности наскучили вам, сударь? — обратился ко мне монах, прерывая свое повествование. — Вы, верно, удивлены, слыша их из уст человека, который носит это одеяние и роет могилу; но, видите ли, сердце последним отрешается от земной жизни, а память последней покидает сердце.

— Все эти подробности правдивы, — ответил я, — а потому интересны. Продолжайте.

— На следующий день, в шесть часов утра, меня разбудил генерал; он был в охотничьем костюме и пришел предложить мне побродить вместе с ним по окрестности.

Вначале неожиданное появление генерала смутило меня, но он казался таким спокойным, а голос его настолько сохранил присущую ему доброжелательность и сердечность, что я вскоре успокоился. Я принял его предложение, и мы вышли из дому.

Беседа наша шла о том, о сем вплоть до той минуты, когда, готовясь начать охоту, мы остановились, чтобы зарядить ружья.

Пока мы занимались этим делом, он внимательно посматривал на меня. Его взгляд привел меня в смущение.

«О чем вы думаете, генерал?» — спросил я.

«Клянусь честью, — ответил он, — я думаю о том, что вы не в своем уме, если вздумали влюбиться в мою жену».

Нетрудно себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова.

«Я, генерал?!» — воскликнул я, окончательно растерявшись.

«Да, вы. Не станете же вы отрицать это?»

«Генерал, клянусь вам…»

«Не лгите, сударь; ложь недостойна порядочного человека, а вы, надеюсь, порядочный человек».

«Но кто вам сказал такое?..»

«Кто, черт возьми?! Вы спрашиваете, кто?.. Моя жена».

«Госпожа М…?»

«Уж не станете ли вы утверждать, будто она ошибается? Взгляните, вот письмо, которое вы написали ей не далее как вчера».

И он протянул мне листок бумаги, который я без труда узнал. Лоб мой покрылся испариной. Видя, что я не решаюсь взять письмо, он скатал его и вместо пыжа забил в ружье.

Покончив с этим делом, он положил руку мне на плечо.

«Скажите, правда ли все то, что вы здесь пишете? — спросил он. — Неужели ваши страдания так велики, как вы это изображаете? Неужели ваши дни и ночи стали настоящим адом? Скажите мне правду, на этот раз…»

«Я не имел бы ни малейшего оправдания, будь это иначе, генерал».

«В таком случае, мой мальчик, — продолжал он своим обычным тоном, — вам надо уехать, покинуть нас, отправиться в Италию или Германию и вернуться обратно, лишь когда вы совсем излечитесь».

Я протянул ему руку, и он дружески пожал ее.

«Итак, условились?» — спросил он.

«Да, генерал, завтра же я уеду».

«Мне нет нужды говорить, что если вам требуются деньги, рекомендательные письма…»

«Нет, благодарю».

«Послушайте, я предлагаю вам это по-отечески, не обижайтесь. Решительно не хотите? Ну что ж, тогда давайте охотиться и больше ни слова об этом».

Не успели мы сделать и десяти шагов, как перед нами взлетела куропатка; генерал выстрелил, и я увидел, как мое письмо дымит в люцерне.

Мы вернулись в замок к пяти часам; я хотел было расстаться с генералом прямо у дверей дома, но он настоял на том, чтобы я сопровождал его и дальше.

«Милые дамы, — сказал он, переступив порог гостиной, — этот юный красавец пришел проститься с вами: завтра он уезжает в Италию».

«Вы в самом деле покидаете нас?» — спросила Каролина, взглянув на меня поверх вышивания.

Ее глаза встретились с моими, она две-три секунды спокойно выдерживала мой взгляд, а затем снова принялась за работу.

Гости поговорили об этом столь неожиданном путешествии, о котором в предыдущие дни я не сказал ни слова, но никто не отгадал истинной причины моего внезапного отъезда.

За ужином госпожа М… потчевала меня с отменной любезностью.

Вечером я простился со всеми; генерал проводил меня до калитки парка. Не знаю, чего больше было в моем чувстве к этой женщине — ненависти или любви, когда я расстался с генералом.

Я пропутешествовал целый год, побывал в Неаполе, в Риме, Венеции и с удивлением начал замечать, что страсть, которую я полагал вечной, понемногу уходит из моего сердца. В конце концов, я стал расценивать ее как одну из интрижек, какими изобилует жизнь молодого человека: сначала о ней время от времени вспоминаешь, а затем она полностью изглаживается из памяти.

Я возвратился во Францию через перевал Мон-Сени. В Гренобле мы надумали вместе с одним молодым человеком, с которым я познакомился во Флоренции, осмотреть монастырь Ла-Гранд-Шартрёз. Посетив тогда впервые обитель, где я живу уже шесть лет, я сказал шутки ради Эмманюэлю (так звали моего нового приятеля), что непременно постригся бы, если бы знал об этом монастыре в ту пору, когда был безнадежно влюблен.

Приехав в Париж, я вновь обрел там свои старые знакомства. Моя жизнь как бы возобновилась с того места, где ее привычный ход был прерван моим знакомством с госпожой М… Мне даже стало казаться, что страсть, о которой я только что рассказал вам, была лишь сном. Произошла лишь одна перемена: моя мать, скучавшая без меня в деревне, продала наше поместье и купила особняк в Париже.

Там я и увиделся с генералом. Он сказал, что доволен мною, и предложил мне засвидетельствовать почтение госпоже М…; я охотно согласился, уверенный в своем равнодушии к ней. Тем не менее, войдя к ним в гостиную, я все же почувствовал легкое стеснение в груди. Однако госпожи М… не было дома. Волнение, испытанное мною, показалось мне таким пустяком, что я ничуть не встревожился.

Несколько дней спустя я отправился верхом в Булонский лес и за поворотом аллеи встретил генерала с женой. Попытка избежать их выглядела бы неестественной, да и, кроме того, почему я должен был опасаться встречи с госпожой М…?

Я подъехал к ним. Мне показалось, что Каролина стала еще красивее с тех пор, как мы расстались; в дни нашего знакомства только что наступившая беременность изнуряла ее, зато теперь она вновь обрела здоровый и цветущий вид.