— Позвольте вам заметить, — сказал проводник Ламарка, догнав своего мула и взяв его под уздцы (он сделал это под предлогом, что дорога была скользкой, а на самом деле, из опасения, что седок вновь погонит животное рысью), — Наполеон прошел вовсе не здесь: дорога, по которой мы поднимаемся, тогда еще не была проложена; армия двигалась по противолежащему склону горы, и если бы сейчас было светло, то вы поняли бы, что за крепкие парни это были, раз они сумели пройти там с лошадьми и пушками.

Все придерживались того же мнения, и никто не возразил ни слова.

— Господа, снег! Наш проводник оказался пророком, — воскликнул кто-то из нас.

И в самом деле, поскольку подъем продолжался уже около получаса, холод становился все сильнее и сильнее, и те осадки, которые над равниной пролились в виде дождя, на этой высоте превратились в кристаллы льда.

— А, черт возьми! Снег двадцать шестого августа! Будет, что рассказать нашим парижанам. Господа, я полагаю, что нам следует сойти с мулов и устроить сражение в снежки в память прошедшего здесь Наполеона…

Воспоминание, рожденное этими звучащими как заклинание словами, вызвало всеобщий хохот; что же касается опасности, о которой они также могли бы напомнить, то о ней уже полностью забыли.

— Простите, господа, но я уже объяснил вам, что Наполеон прошел другой дорогой, а что касается вашего намерения устроить сражение в снежки, то я не советовал бы вам делать это. Вы потеряете время, а его у вас осталось и так немного: подумайте, ведь через четверть часа станет так темно, что вы не сможете править мулами.

— Что ж, наши мулы будут править нами.

— И лучшее, что вы тогда сможете сделать, это полностью довериться им. Видите ли, Господь предопределил предназначение всего на свете: парижанина он создал для Парижа, а мула — для гор. Я всегда это говорю моим путешественникам. Предоставьте свободу вашим верховым животным, предоставьте им свободу. Пока мы находимся на равнине Пру, особой опасности еще нет, но едва мы перейдем мост Нюдри, как тропа станет такой узкой, что на ней впору выступать канатному плясуну, а выпавший снег сделает ее едва заметной, поэтому я советую вам положиться на ваших мулов и ни о чем не беспокоиться.

— Браво! Хорошо сказано, проводник. Однако пора уже выпить по глотку!

— Остановка!

Каждый из нас отпил из своей фляжки и передал ее своему проводнику. В горах принято пить из одного стакана и одной фляжки: кому придет в голову брезгать человеком, который, возможно, через шесть шагов станет твоим спасителем.

Ром согрел нас, мы вновь развеселились, и, хотя ночь становилась все темнее, а снег повалил еще гуще, наш караван с шумом, смехом и песнями вновь тронулся с места.

Признаться, странное впечатление производила на меня в этом пустынном краю, среди сгущающейся тьмы и сыпавшегося с неба колючего снега, наша маленькая вереница из шести мулов, шести всадников и шести проводников, с весельем углубляющаяся в эти мрачные горы, молчаливые и внушающие страх, где не было даже эха, чтобы возвратить нам наши песни и смех. Наверное, такое чувство возникло не у меня одного, ибо мало-помалу песни стихли, взрывы смеха стали раздаваться все реже, и на смену им порой звучали проклятья. Наконец, чье-то громко прозвучавшее замечание: «Черт возьми, друзья мои, а знаете ли, здесь не жарко!» — похоже, настолько точно выразило общее мнение, что ни у кого не хватило духу оспорить эти слова.

— Давайте выпьем еще по глотку и выкурим по сигаре! — предложил кто-то.

— Браво! Кому пришла в голову эта замечательная мысль?

— Мне, Жюлю Тьерри де Ламарку.

— Когда мы доберемся до приюта, все в один голос выразят вам свою признательность.

— За дело! Де Сюсси, дайте нам фосфорную зажигалку!

— А, проклятье! Господа, мне придется вынуть руки из-под мышек, где им так тепло, что они хотели бы там остаться. Кто-нибудь подойдите и возьмите зажигалку у меня в кармане.

Один из проводников оказал нам эту услугу; его товарищи раскурили свои трубки от фосфорной зажигалки, мы зажгли свои сигары от их трубок и вновь двинулись в путь; тьма была такой густой, что мы не видели в ней друг друга, а различали лишь светящиеся концы сигар, зажатых во рту и всякий раз ярко вспыхивавших при очередной затяжке.

На этот раз больше не слышалось ни песен, ни веселых криков; ром уже не оказывал на нас своего благотворного влияния; полнейшая тишина царила над всем караваном, ее нарушали лишь наши проводники, время от времени то жестом, то голосом подбадривавшие своих верховых животных.

И правда, ничто вокруг нас не располагало к веселью: становилось все холоднее, снегопад усиливался, темнота ночи нарушалась лишь неким белесым и тусклым отсветом; дорога все больше сужалась, и местами на ней встречались такие завалы из камней, что наши мулы были вынуждены идти в обход по едва заметным тропинкам, проложенным по самой кромке обрыва, о глубине которого мы могли судить лишь по глухому рокоту Дранса, бежавшего внизу; к тому же шум потока, слабевший с каждым нашим шагом, доказывал, что пропасть становится все более глубокой и обрывистой. По тому, сколько снега скапливалось на шляпе и одежде товарища, едущего впереди, можно было догадаться, что и сам ты засыпан снегом ничуть не меньше. Впрочем, даже сквозь одежду мы ощущали леденящее соприкосновение со снегом, хотя она и не так быстро намокала от него, как под дождем. Наконец тот, кто ехал во главе колонны, остановился.

— Проклятье! — воскликнул он. — Я совсем закоченел и потому пойду пешком.

— Я ведь вас предупреждал, что вы будете вынуждены спешиться, — заметил проводник.

Действительно, каждый из нас испытывал необходимость согреться, передвигаясь пешком. Мы слезли с мулов, и, поскольку в темноте легко было сбиться с дороги, проводники посоветовали нам держаться за хвосты мулов, которые, таким образом, приносили бы двойную пользу, отчасти сберегая наши силы и прокладывая нам путь. Мы тщательно выполнили этот маневр, ибо прекрасно понимали, что другого выхода, как положиться на инстинкт наших четвероногих и прозорливость их погонщиков, у нас нет.

Именно в эту минуту я осознал, насколько правдив был рассказ Бальма: я чувствовал ту самую головную боль, о какой он мне говорил, то же головокружение, ту же слабость, и меня вдруг охватило неодолимое желание уснуть, которому я, сидя в седле, несомненно уступил бы и противостоять которому могла лишь необходимость шагать. Вероятно, даже наш доктор, г-н Карон, испытывал нечто подобное, ибо он предложил сделать остановку.

— Вперед, господа, вперед! — с живостью отозвался наш проводник. — Предупреждаю, что тот, кто сейчас остановится, не сможет заставить себя снова пуститься в путь!

В его голосе звучала такая глубокая убежденность, что мы без малейших возражений пошли дальше. Кто-то из нас, не знаю, кто именно, даже попытался вернуть наше прежнее веселое расположение духа, прибегнув к тем магическим словам, которые до тех пор всегда производили на нас должное действие: «Бояться нечего, здесь прошел Наполеон!» Но на этот раз шутка не достигла цели: никто не рассмеялся в ответ и непривычная тишина, какой она была встречена, сделала ее более унылой, чем бывает жалоба.

Так, увлекаемые нашими мулами, мы шли около получаса, машинально переставляя ноги, по колени проваливаясь в снег; холодный пот заливал нам глаза.

— Дом! — вдруг вскричал де Сюсси.

— О!

Мы выпустили из рук хвосты мулов, удивляясь, что наши проводники ни словом не обмолвились об этой остановке на нашем пути.

— Позвольте, — сказал старший проводник, — значит, вы не знаете, что это за дом?

— Будь это даже приют дьявола, мы войдем туда, раз там можно стряхнуть с одежды этот проклятый снег и ступить ногами на твердую землю.

Войти в этот дом было тем проще, что в нем не было ни дверей, ни ставней. Мы закричали, но никто нам не ответил.

— Да уж, кричите, кричите, — промолвил проводник, — и считайте, что вам повезет, если вы сможете разбудить тех, кто там спит!..