Таким образом, употреблю слова, Курбского, в предобрую душу Ивана были всеяны злые нравы, но не дьяволом и не женами злыми и чародейками — сам Курбский говорит, кем и как были всеяны злые нравы: «Питаша его велицые гордые паны, по их языку боярове, его на свою и детей своих беду, ретящеся друг пред другом, ласкающе и угождающе ему во всяком наслаждению и сладострастию. Егдаже начал приходити в возраст, аки лет в дванадесять, начал первее бессловесных крови проливати, с стремнин высоких мечюще их, також и иныя многая неподобныя дела творити, авляющи хотящее быти немилосердое произволение в себе. Егда же уже приходяще к пятомунадесять лету, и вяще, тогда начал человеков уроняти. И собравши четы юных около себя детей и сродных оных предреченных сигклитов, по стогнам и по торжищам начал на конех с ними ездити и всенародных человеков, мужей и жен, биги и грабити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне. И воистинну, дела разбойническия самыя творяше, и иныя злыя исполняше, их же не токмо глаголати излишно, но и срамно; ласкателем же все таковое на свою беду восхваляющим: о храбр, глаголюще, будет сей царь и мужествен! Егда же прииде к седьмомунадесять лету, тогда теж прегордые сигклитове начаша подущати его и мстити им свои недружбы, един против другаго»^{1008}.

Так этим ужасным потворством раздражительная, восприимчивая природа Ивана была приучена к чувственным наслаждениям; эта привычка в летах зрелых повела к разврату и к той страшной внутренней борьбе, которая происходила в душе царя, вполне сознававшего падение свое в нравственном отношении. В адвокатских письмах своих к Курбскому он еще старается оправдать это падение; но пред лицом религии, которой требования он знал лучше других, он не смел оправдываться и в отчаянии обнаруживал страшные язвы души своей. Человек привык видеть в теле своем и его страстях начало внешнее и враждебное: отсюда стремление подавлять телесные страсти телесными же, внешними подвигами благочестия, отсюда пристрастие Грозного к этим подвигам; но тело очищается чистотою душевною, и телесные страсти умолкают тогда, когда душа исполнена высоких помыслов, а душа Грозного постоянно волновалась гневом, подозрением, презрением: при таком состоянии души успешная борьба его с испорченной в детстве телесной природой была невозможна. К бесстыдным ласкателям, жившим на счет его слабостей, к этим Вяземским и Грязным, царь не мог не питать презрения; но в то же самое время он не мог равнодушно сносить не только гласного укора, но даже грустного молчания людей, оскорбленных его поведением, потому что в этом он видел посягновение на свои права, которые отстаивал от притязаний старины; он не мог отделить укора на безнравственность человека от восстания на власть царя, потому что боярин, укорявший его, не был чист от старинных притязаний, и укор, следствие благородного негодования, доброжелательства к царю, казался последнему дерзостию дружинника, который думал, что царь не мог ничего делать без его совета; боярин выразил свое неудовольствие, а единственное право дружинников, за которое они стояли так упорно, было при первом неудовольствии отъезжать: вот почему Грозный, как скоро встречал недовольное лицо боярина, уже видел в нем человека, замыслившего отъезд, и спешил предупредить изменника.

Я привел слова Курбского для показания поблажек, ласкательств, которыми развращали Ивана в молодости; теперь, с другой стороны, выслушаем самого Ивана для показания тех оскорблений, которые ожесточили его в детстве. В ответном письме своем к Курбскому, высчитав оскорбления, нанесенные ему партиями боярскими, убийство людей, ему близких и приятных, свержение двух митрополитов, Иван обращается к тем оскорблениям, которые были для него всего чувствительнее, к бесчинству бояр в его присутствии, забвению его царственных прав, ненависти, выраженной к его отцу и матери^{1009}: он помнил, как бояре при переносе вещей покойной Елены не могли удержаться, чтоб не обнаружить своей ненависти самым мелочным образом: они пихали ногами вещи покойной княгини. Но дадим говорить самому Ивану: «Нас же с единородным братом, свято-почившим Георгием, питати начата яко иностранных, или яко убожайшую чадь. Яковож пострадах во одеянии и во алкании! Во всем бо сем воли несть; но вся не по своей воле и не по времени юности. Едино воспомяну: нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйский седит на лавке, локтем опершися отца нашего о постелю, ногу положив; к нам же не приклонялся не токмо яко родительски, но еже властелински, яко рабскоеж, ниже начало обретеся: и таковая гордыня кто может понести! Какож исчести таковыя бедне страданиа многая, яже в юности пострадах! Многажды поздо ядох не по своей воле. Что же убо о казне родительскаго ми достояния? Вся восхитиша лукавым умышлением, будто детем боярским жалованье, а все себе у них поймаша во мздоимание; а их не по делу жалуючи, верстая не по достоинству^{1010}; а казну деда и отца нашего бесчисленную себе поймаша; и тако в той нашей казне исковавши себе сосуды злати и сребряни и имена на них родителей своих подписаша, будто их родительское стяжание; а всем людям ведомо: при матери нашей и у князя Ивана Шуйскаго шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи; и коли бы то их была старина, и чем было сосуды ковати, ино лучше бы шуба переменити, да во излишнем сосуды ковати. Чтож о казни дядь наших и глаголати? Все себе восхитиша! По сем на грады и села наскочиша, и тако горчайшим мучением, многоразличныя беды, имения ту живущих без милости пограбиша. Соседствующим же от них напасти, кто может исчести? Подвластных же всех аки рабы себе сотвориша, свояжь рабы аки вельможа устроиша; правити же мнящесь и строити, и вместо сего, неправды и нестроения многая устроиша, мзду же безмерную от всяких избирающе, и вся по мзде творяще и глаголюще»^{1011}.

Подобные явления повторились при вторичном торжестве Шуйских, что вывело тринадцатилетнего Ивана из терпения и заставило его действовать наступательно; какой же будет образ его действия? Такой, какому научили его воспитатели: насилия, казни.

В 1544 году в сентябре Шуйские с своими сторонниками, ненавидя Ф. С. Воронцова за то, как говорит летописец, что его в. государь жаловал и берег^{1012}, вздумали отделаться от него явным насилием; во дворце в столовой комнате в присутствии в. князя и митрополита они схватили его, били по щекам, изорвали платье и хотели убить; едва митрополит, посланный государем, вместе с другими боярами успели уговорить их оставить жизнь Воронцову; государь упрашивал Шуйских, что если уже они не хотят видеть Воронцова в Москве, то послали бы его на службу в Коломну; но Шуйские не тронулись просьбами в. князя и отослали Воронцова в Кострому. Это насилие было последним. В декабре того же года в. князь велел схватить Андрея Шуйского и предать его смерти, сторонников его разослать, «и от тех мест начали бояре от государя страх имети и послушание», — говорит летопись^{1013}.

Но это было только начало борьбы: боярам трудно было отстать от старых привычек, в. князь также хорошо помнил их прежнее поведение. В следующий год был посажен под стражу кн. Ив. Кубенский, сторонник Шуйских, участник в насилии Воронцову; какому-то Бутурлину отрезали язык за невежливые слова^{1014}, Кубенский был прощен, потом подвергся опять опале вместе с другими, и опять прощен по ходатайству митрополита^{1015}.

Этих частых опал и частых прощений не должно упускать из виду: они ясно показывают борьбу молодого государя с притязаниями окружавших его, которые беспрестанно обнаруживались. Вместе с Кубенским подвергся опале и старинный любимец государя Воронцов, которого прежде он так отстаивал от Шуйских и которого после падения Шуйских опять приблизил к себе; но Воронцов тотчас обнаружил свои стремления: ему хотелось занять место Шуйских, овладеть волею молодого Ивана; летописец кратко и наивно описывает поведение Воронцова: «и кого государь пожалует без Федорова ведома, и Федору досадно»^{1016}. Эти досады честолюбивого боярина вывели из терпения Ивана: он положил опалу на Воронцова вместе с Кубенским и вместе с Кубенским простил; но милость была непродолжительна.