Иван остался после отца 3-х лет. До нас не дошло завещание в. к. Василья вполне; но в летописях сохранены следующие предсмертные слова в. князя касательно сына и государства: «Приказываю своего сына, в. к. Ивана, Богу и пречистые Богородици и св. чудотворцем, и тебе отцу своему Данилу митрополиту всея Руси, и даю ему свое государство, которым меня благословил отець мой, Гос. к. в. Ив [ан] Васильевич] всея Руси; а вы бы моя братия, князь Юрьи и кн. Андрей, стояли крепко в своем слове, на чем есмя крест целовали и крепости промежь нами»^{975}. Из крепостей, данных братьями и о которых упоминает в. к. Василий, мы знаем один договор с кн. Юрием, заключенный в 1531 году, подобный совершенно предыдущим договорам в. князей с удельными, причем повторено условие: «А бояром и детем боярским и слугам промежь нас волным воля». В. князь обязал брата: «А благословлю сына своего Ивана своими великими княжествы: и тобе сына моего Ивана держати в мое место своего господина и брата старейшего; а великих ти княжеств под ним и под моею в. княгинею, и под нашими детми блюсти и не обидити, не вступатися, ни подъискивати ни какими деды, ни которою хитростью»^{976}. Но в. князь знал, что слово братьев ненадежно, если бояре будут благоприятствовать их притязаниям, и потому, отпустив митрополита и братьев, остался с одними боярами и так говорил им: «Ведайте и сами, кое от в. к. Владимера Киевского ведется наше государство Владимерское и Новгородское и Московское, мы вам государи прироженные, а вы наша извечная бояре: и вы, братье, постойте крепко, что бы мой сын учинился на государстве государем, были бы в земле правда и в вас бы розни ни которые не было; да приказываю вам М[ихаила] Л[ьвовича] Глинскаго, человек к нам приезжей, держите его за здешняго уроженца, за не же мне он прямой слуга, и были бы есте все вобче и дела земскаго и сына моего дела берегли и делали за один; а ты бы, князь Мих. Глинской, за моего сына в. к. Ивана, и за мою в. к. Елену, и за моего сына князя Юрья кровь свою пролиял и тело свое на раздробление дал»^{977}.

Из этих слов в. князя видно все беспокойство его относительно судьбы сына и государства, в котором порядок престолонаследия не был еще утвержден; в. князь должен был напоминать боярам свое происхождение от Владимира Киевского, о том, что он и сын его — их прирожденные государи, отъезд от которых есть измена; Василий знал также, что в случае торжества братьев должны повториться те же явления, какие имели место при деде его Василии Темном, и что малюткам детям его не будет пощады от победителя: вот почему он заклинает кн. Глинского как ближайшего родственника хранить великокняжеское семейство и не щадить для него жизни своей. Как было велико нелюбье бояр к этому знаменитому пришельцу, видно из того, что в. князь не мог ввести его в думу без их предварительного согласия, и то единственно под предлогом близкого родства его с в. княгинею^{978}.

Опасение Василия сбылось. Едва прошла неделя после похорон его, как в. к. Елена была извещена о крамоле; летописцы оставили нам об ней два разноречивые свидетельства: одни говорят, что к. Андрей Шуйский вздумал отъехать к дяде в. князя Юрию, что его замысел был открыт, его посадили под стражу, и бояре для прекращения подобных попыток присоветовали Елене схватить и заключить кн. Юрия^{979}. Но это. известие, в котором вся вина сложена с кн. Юрия на Шуйского, кажется, придумано после вследствие всеобщей ненависти к Шуйским, что видно из тона рассказа, напр.: «диавол вниде во князя Шуйскаго Андрея», и потом: «он же злодей паки помысли ко князю Юрью отъехать и на в. княжение его поднять, а у князя сего на мысли небывало, понеже бо крест целовал в. князю, как было ему изменить!» Ясно, что последнее обстоятельство вовсе не могло воспрепятствовать князю Юрию к измене: и кн. Андрей Шуйский также крест целовал — как было ему изменить?

Гораздо вероятнее другое известие^{980}: «Присылал князь Юрья Ивановичи дьяка своего Третияка Тишкова ко князю Андрею Шуйскому, а говорил ему Третияк ото князя, чтобы поехал ко князю Юрью служити. И князь Андрей Третьяку сказал: князь ваш вчера крест целовал в. князю, что ему добра хотети, а ныне от него людей зовет. И Третьяк князю Андрею молвил: князя Юрья бояре приводили заперши к целованию, а сами князю Юрью за в. князя правды не дали, ино то какое целование, то невольное целование. Князь Андрей то сказал князю Бор[ису] Ив[ановичу] Горбатому, и кн. Борис то сказал боярам. И бояре сказали в. княгине; и в. княгиня, берегучи сына и земли, приказала боярам: вчера есте крест целовали сыну моему, в. к. Ивану на том, что ему служити, и вовсем добра хотети; и вы потому и чините, коли является зло, ино бы ся не распространило. И велела в. княгиня кн. Юрья поймати, и оковав посадити за сторожи в полату, где наперед того кн. Дмитрей внук сидел».

Я отдаю преимущество этому известию по следующим причинам: оно находится в Царственной книге, которая вовсе не потворствует боярам и, однако, не обвиняет во всем кн. Андрея Шуйского; во-вторых, рассказ здесь краткий, холодный, без оскорбительных эпитетов, без приведения от себя причин, как, напр.: «он крест целовал — как ему изменить». Далее, рассказ, при краткости, подробнее; упоминается даже по имени лицо, кто приезжал от кн. Юрия уговаривать Шуйского к отъезду. Впрочем, первый рассказ, в окончании, дополняет рассказ Царственной книги: по нему кн. Андрей сказал брату своему кн. Борису Горбатому, что кн. Юрий зовет его и что он хочет к нему ехать, и звал Горбатого; тот не согласился: тогда Андрей пошел к в. княгине и обговорил Бориса, но последний оправдался, и Андрей был заключен^{981}. Как бы то ни было, Юрий умер в заключении «страдальческою смертию голодною», прибавляет летописец^{982}.

Оставался другой дядя, князь Андрей Старицкий. В начале княжения Ивана IV Андрей дал на себя племяннику целовальную запись^{983} держать его господином старейшим в. князем; обещался: «А кто захочет от тебя ко мне ехати, князьли, или боярин, или диак, или сын боярской, или кто нибуди на ваше лихо: и мне того никак не принята». Здесь право принятия отъезжиков от в. князя ограничивается, или, лучше сказать, совершенно уничтожается выражением: «на ваше лихо», потомучто при всяком почти отъезде предполагалось нелюбье отъехавшего к князю, особенно в то время; почему в. князь мог знать, что боярин отъехал к дяде на его лихо или нет; при всяком отъезде он мог подозревать, что на лихо, и требовать выдачи отъехавшего. Но мы видели, как затруднительно было в то время положение и в. князя, и удельных по взаимной недоверчивости, беспрестанно умножаемой людьми, которые находили в том свою выгоду: правительнице доносили, что Андрей сердится и хочет бежать, Андрея извещали, что его ждет участь брата.

Чтоб прекратить такое тягостное положение, Елена послала звать Андрея в Москву для личного объяснения; Андрей, взяв с нее клятву, что ему не сделают в Москве никакого^{984} зла, приехал; в. княгиня уверила его, что она ничего против него не имеет, и просила указать на тех людей, которые мутят между ними; но Андрей не был откровенен, не назвал никого, а сказал, «что на него пришло мнение»^{985}.

По возвращении Андрея в свой удел отношения его к московскому правительству не изменились: он продолжал питать прежнюю недоверчивость^{986}, продолжал слушать доносы, и, когда по случаю казанской войны в. княгиня послала звать его в Москву, Андрей отказался по причине болезни и просил прислать лекаря. В. княгиня исполнила просьбу; но лекарь, возвратившись, объявил, что болезнь ничтожная; тогда Еленой овладело подозрение, и она отправила разузнать настоящее положение дел в Старице: ей донесли, что у князя Андрея есть прибылые люди и что он притворился больным нарочно, боясь ехать в Москву. Елена прислала вторично звать его к себе, и вторично та же отговорка болезнию; она послала в третий раз, и в третий раз тот же ответ, который дошел до нас^{987}.