Для Тынянова точность формулировок и строгость научного исследования имели первостепенное значение. В своей полемической статье он обращался в первую очередь к тому, что он называл лернеровским «стилистическим приемом»: пушкинист утверждал, что эти стихи «величавы» и «достойны Пушкина». «Стихи, – отвечал Тынянов, – допустим, действительно величавы, но ведь не один Пушкин писал величавые стихи». И в качестве заключительного удара указывал настоящего автора эпиграфа: им был Кюхельбекер, опубликовавший эти строки в альманахе «Мнемозина» [Тынянов 1977: 83–84].
Таким образом, на уровне деталей Тынянов отвергал неточность языка и рекомендовал ученым принимать во внимание то, что может случиться с их, возможно, совершенно невинными конъектурами, когда к ним обратятся другие. Работая над этой статьей, он имел в виду и более широкую цель. Почему, спрашивал он, мы должны создавать «науку о Пушкине»? Может показаться, что будущему автору «научного романа» о Грибоедове следовало приветствовать появление научных дисциплин, посвященных Пушкину и Грибоедову. Но именно здесь мы наиболее отчетливо видим разницу в отношении к литературным деятелям Тынянова-ученого и Тынянова-писателя. Сам по себе поэт был интересным объектом для «воображаемого дискурса» (если воспользоваться термином Уайта). Но в науке о литературе Тынянов осуждал тех, кого личность создателя интересовала больше, чем его создания, кто предпочитал авторов их произведениям.
Тынянов считал «пушкиноведение» и «пушкиноведство» уродливыми выражениями, а «пушкинизм» – «совершенно невозможным». И это было частью более общей позиции: литературоведы должны изучать произведения, а не личности, «литературу», а не «литераторов». И так же горячо, как он выступал против «пушкинистики», так он ратовал и против изучения отдельных авторов и – шире – против основанной на текстологии псевдонауки о литературе. «Накопление материалов имеет определенную цель – литературное изучение, вне же этой цели оно превращается либо в кучу Плюшкина, либо, что еще хуже, в мертвые души Чичикова» [Тынянов 1977: 79]. В данном случае в статье «Мнимый Пушкин» Тынянов критиковал метод, который вскоре возьмет на вооружение Вересаев в книге «Пушкин в жизни». Ученый возражал: не все материалы и мнения имеют одну и ту же ценность, и если литературоведы оказываются не способны понять различия, то вся исследовательская литература становится бессмысленной и даже опасной. История литературы и литературоведение в целом, считал Тынянов, должно избегать «фетишизма», а в условиях 1920-х годов, когда на первый план выходила «пушкинистика», именно фетишизм и начал расцветать[40]. По мнению Тынянова, именно благодаря небрежным исследованиям и чрезмерному фетишизму и появился «мнимый Пушкин» – или даже «мнимые Пушкины». Не имевшие никакого отношения к Пушкину тексты, слова и мнения начали приписывать этому призраку, нечаянному созданию литературоведов. Тынянов категорически возражал против заблуждений, приводивших к появлению «мнимого Пушкина», и задавал литературоведам более высокие стандарты, требуя осознания того, что они обладают определенной властью, транслируемой через их статьи, доклады и книги. Читатели могут интерпретировать тексты как им нравится, но литературовед обязан проявлять в своей работе осторожность и осмотрительность в соответствии со строгими правилами профессиональной этики.
Представление о «мнимом Пушкине» позволяет понять суть расхождения между Тыняновым-ученым и Тыняновым-романистом. Через несколько лет после этой статьи он обратится к написанию художественной прозы и начнет создавать вымышленных героев на основе реальных биографий. Радикальность теоретических взглядов, заставлявшая Тынянова протестовать против «мнимого Пушкина», делала для него еще более трудной задачу создания вымышленного Пушкина. Если в литературоведении можно принять дополнительные меры предосторожности во избежание ошибочной атрибуции текстов или слишком вольного прочтения исследуемого автора, то у романиста нет иного выбора, кроме как сделать еще один шаг и, как говорил Тынянов, выйти «за пределы документа». Следовательно, вымышленный характер – если мы относимся к нему со всей строгостью – должен обладать чертами если не полностью совпадающими, то сходными с характеристиками «мнимой» исторической фигуры в литературоведении. Похоже, что опыт прозаика не позволяет следовать строгим тыняновским правилам о том, как можно и как нельзя обращаться с писателями прошлого.
большинство подлинных вещей и даже природных объектов, начала распространяться традиция почитания «пушкинских мест» как своего рода форма ландшафтного фетишизма. См. [Sandler 1992а].
Здесь, однако, Тынянов (а также многие его исследователи) мог бы заметить, что писатель обладает тем, чего нет у ученого: правом и возможностью строить предположения[41]. Читатель обязан знать правила жанра, к которому принадлежит произведение; однако те ожидания, которые относятся к научной статье, нерелевантны для художественной литературы. Это может показаться мелочью, однако Тынянову такое различие представлялось крайне важным, оно позволяло ему воплотить в художественных образах свое инстинктивное отношение к литературным и историческим явлениям пушкинской эпохи. В XIX веке А. де Виньи различал le vrai du Fait (правду факта) и la verite de I’Art (истину искусства), указывая, что в историческом романе высшая правда может быть достигнута приукрашиванием «правдивых» исторических свидетельств. Как бы мы ни трактовали художественную правду – в понятиях, предложенных Уайтом, или в романтических терминах де Виньи, – относительность правды в исторической науке и в художественной литературе предоставила Тынянову необходимую возможность «воплотить» биографии реальных лиц[42]. Научная и литературная правда составляли для него непрерывный континуум. Он был строг в отношении границ научной истины, но, когда не мог что-либо доказать в этих границах, переходил к прозе – в область «литературной истины».
Произведения Тынянова традиционно воспринимаются как диалогически обращенные друг к другу. Знаменитая история о рождении романа о Кюхельбекере, рассказанная Чуковским, указывает на возможность взаимной пользы между рассказыванием истории и ее критическим анализом. Как уже отмечалось в предыдущей главе, сам Тынянов утверждал: «Где кончается документ, там я начинаю», признавая тем самым тесную связь между историческим исследованием и сочинением художественной литературы. Тынянову ставили в упрек, что он написал «Пушкина», прежде всего стремясь доказать в прозе те предположения, которые он не мог доказать в научных работах: например, идею о том, что Е. А. Карамзина была «тайной любовью» Пушкина в лицейские годы. По мнению советского ученого Н. В. Измайлова, Тынянов не доказал, а просто выдвинул эту гипотезу в статье «Безыменная любовь», использовав, таким образом, научную работу в качестве места для разработки теорий, которые планировал включить в роман [Измайлов 1960: 18]. Другими словами, Измайлов – а за ним и другие ученые – предполагал, что Тынянов смешивает жанры, путая, когда какие правила следует применять. В качестве доказательства теории жанра биографии и научного исследования как автобиографии Н. К. Чуковский вспоминал, что Тынянов рассказывал ему историю любви Пушкина к Карамзиной еще в 1920-е годы, за два десятилетия до написания и статьи, и романа. Чуковский замечал, что «Юрий Николаевич так часто рассказывал эту историю, так ею волновался, что невольно приходило на ум, что история эта связана для него с чем-то личным, своим собственным…» [Чуковский Н. 1966:288].
Таким образом, согласно Измайлову, Тынянов начал смешивать жанры, используя свои научные работы как пробы для написания прозы; по мысли Н. К. Чуковского, Тынянов интерпретировал события из жизни Пушкина, проецируя их на собственный жизненный опыт и на почерпнутое из него понимание человеческой психологии. По мнению Эйхенбаума, тыняновские «научные романы» выражали фундаментальное единство разных ипостасей их автора – историка и теоретика литературы, критика и прозаика. Как писал Эйхенбаум, «эти области творчества не просто сосуществуют у него, а взаимно питают и поддерживают друг друга. В таком виде это явление новое и, очевидно, не случайное» [Эйхенбаум 1986:187][43]. Все мнения имеют право на существование и при этом не противоречат друг другу Тынянов действительно использовал собственные представления о человеческой природе при создании вымышленных персонажей и в своих попытках понять историю литературы и личность писателя. Некоторые из этих представлений совершенно определенно восходят к его жизненному опыту и к его знаниям ученого. Здесь, как и в романе «Смерть Вазир-Мухтара», Тынянов обращался к науке для создания характеров и при этом использовал материал одного жанра – научной работы и исторического исследования – в качестве источника для написания произведения другого жанра – художественной прозы. Если до обращения к писательству Тынянов значительно строже относился к проблеме межжанровых границ, то в последние годы жизни его больше интересовал вопрос, как понять характеры своих героев и достичь «подлинной правды» в изображении Пушкина и его современников.
