Дима Никитский, появившийся при монастыре еще года два назад, до сих пор монахом не был, хотя в пределах обители он облачался в подрясник, носил на голове скуфью, а на левой руке — четки. Был он в числе первых советников отца-наместника, игумена Дионисия, ведал монастырской библиотекой и пытался составить летопись монастыря. Многие его уважали, но были и завистники, тем более, что его нерешительность в окончательном выборе духовной стези раздражала многих. Единственно близость к отцу-наместнику часто спасала его от нападок и оскорблений некоторых не в меру дерзновенных братьев.

В монастырь въезжали через нижние, рабочие, ворота, и стоявший там послушник Прохор, верный почитатель Димы, радостно его приветствовал. Дима для такого случая выбрался из микроавтобуса и расцеловался с Прохором.

— Спаси тебя Господи, отец, — радостно говорил тот. — Я уж заждался. Намедни Григорий опять на тебя хулу возводил, Леонтий с ним чуть не подрался.

— Ну вот, встретил, — усмехнулся Дима. — Так, может, мне и приезжать не следовало, а?

— Как же, не следовало, — удивился Прохор. — А пустынь этим фарисеям отдавать, так, что ли?

Эта внутренняя гражданская война, ведшаяся в монастыре едва ли не со дня его нового открытия, никогда Диму не радовала, и он сам часто пытался ее прекратить. Он и на колени падал перед врагами своими, и целовался с ними, и каялся за несовершенное им зло, но они были убеждены, что и сам Дима, и все его окружение, раздражающее их стремлением к образованию, являлись тайными врагами церкви и потому даже находиться в святом месте не имели права.

Дима поздоровался и с бригадиром Алексеем, человеком хоть и из противоположного лагеря, но осторожного и потому своих взглядов не высказывающего. Тот тоже при своих пятидесяти годах с лишним числился в послушниках, но его стремлению к сану и монашескому подвигу мешали не внутренние сомнения, как в случае с Димой, а нередкие случаи пьянства и легкомысленных похождений с женщинами. По просьбе Димы, бригадир выделил ему троих паломников, работавших на хозяйственном дворе, и те пошли с библиотекарем разгружать привезенные книги. Только после этого Дима отправился доложиться к отцу-наместнику. Время шло уже к вечеру, отец Дионисий должен был собираться к вечерне, и потому разговор не мог быть долгим.

— Вернулся, путешественник, — поприветствовал его наместник, благословляя. — Как дело справил?

— Спаси Господи, все в порядке, отче, — склонил голову Дима. — Но есть и непорядок.

И он коротко рассказал про убийство девушки в поезде. Отец-наместник выслушал его внимательно, но в конце чуть недоуменно спросил:

— А нас это каким боком касается?

— Она ехала в Ксенофонтово, — пояснил Дима. — Была специалистом по антиквариату.

— И что? — уже заинтересованно спросил игумен.

— Еще вот что, — сказал Дима и подал ему клочок визитки, найденной в руке убитой. — Вот это я нашел в ее сжатом кулаке. То есть, другую часть у нее вырвали из руки перед смертью.

Игумен взял клочок в руки, и брови его поползли вверх.

— Визитка из нашего монастыря? — переспросил он изумленно.

— Как видишь, — сказал Дима.

С наместником он был на «ты» не только потому, что тот был младше его годами, но и потому, что знал его с тех времен, когда тот еще был молодым прихожанином одного из подмосковных храмов. Именно по совету Димы молодой монах Дионисий приехал в это село поднимать монастырь, так что связывало их многое.

— Чья? — спросил игумен.

— Я тоже хотел бы это знать, — сказал Дима. — Потому что это говорит о том, что убитая девушка ехала именно к этому человеку. Кто из наших отцов имеет подобные визитки?

— Я имею, — признался Дионисий. — Надеюсь, ты меня не подозреваешь?

Дима улыбнулся.

— Меньше, чем других. Я твою карточку знаю, там всяких вензелей наворочено, ее не спутаешь. Нет, это визитка кого-то из наших отцов.

— Я знаю, у эконома есть визитка, — вспомнил Дионисий. — У благочинного. Даже у регента нашего есть, я сам видел.

— Значит, к кому-то из них ехала девушка, эксперт по антиквариату, с тем чтобы познакомиться с уникальными вещами, — сказал Дима.

— Ты думаешь, — уточнил игумен, — это повторяется история с кладом Гонсалеса?

— Для этого есть основания, — сказал Дима. — Мы решили, что клад изъят давно, но, может быть, все это и не так. Может, его нашли совсем недавно, и теперь прощупывают возможность реализовать.

— Тогда его должен был найти кто-то из тех, кто помогал нам в поисках?

— Или мешал нам, — добавил Дима.

Игумен покачал головой.

— Ну ты, старец, опять загибаешь…

— Это тебе решать, отче, — сказал Дима, пожав плечами. — Только мне кажется, эта история нам еще аукнется. Я понимаю, что тебе не до этого.

— Еще как не до этого, — сказал Дионисий. — Ты бы знал, какие тучи над нами сгустились…

— В епархии? — спросил Дима.

Игумен кивнул.

— Только никому ни слова, — попросил он. — Секретарь владыки Геронтия, архимандрит Фотий, хочет оптимизировать духовные структуры епархии. Знаешь, что это такое?

— Звучит неприятно, — сказал Дима.

— Просто хочет вместо пяти небольших монастырей сделать три больших. А поскольку я считался ставленником прежнего секретаря, то Ксенофонтов монастырь рассматривается на сокращение в числе первых. Он даже выразил сомнение в канонизации преподобного.

— Ну, это мы преодолеем, — обнадежил Дима. — Я же тебе говорил, я нашел запись о канонизации в нашей летописи. Тут все законно. А вот насчет оптимизации, это да!.. Это звучит в духе эпохи.

— Тебе смешно, — сказал Дионисий, уже поглядывая на большие напольные часы, где стрелки перешли за шесть, что означало, что служба в храме уже началась. — А мне с ним разбираться. Он, между прочим, из питерской академии, а я из московской. Распря неминуема.

— Помнишь, как Ксенофонта погнали из монастыря, — напомнил ему Дима эпизод из жития преподобного Ксенофонта. — Что он на это сказал.

Игумен улыбнулся и вздохнул.

— Ну да, конечно. «Так мне, окаянному, и надо за мои грехи».

— Золотые ведь слова, а? — сказал Дима.

Игумен кивнул.

— Так что нам делать с этой визиткой? — спросил он. — Хочешь опять розыски затеять, да?

— Хочу, — подтвердил Дима. — Попомни мое слово, но тут опять про клад Гонсалеса дело начинается.

— Никак успокоиться не можешь, — усмехнулся Дионисий. — Ну, ладно, иди пока отдыхай с дороги, а завтра мы этот вопрос решим. Ты ведь не торопишься, я надеюсь?

— Уж потерплю, — кивнул Дима. — Благослови, отче.

Алехандро Хуан Гонсалес появился в монастыре больше года назад, проявив особый интерес к дореволюционной истории обители. Собственно, на этом они и познакомились с Димой, потому что надоедливый иностранец сразу был сплавлен на образованного монастырского библиотекаря. Выяснилось, что, будучи по отцу Гонсалесом, по матери он принадлежал к роду русских эмигрантов Восторговых, и один из предков нынешнего Гонсалеса был когда-то наместником Ксенофонтовой пустыни. Библиотекарь Дима, занимавшийся историческими изысканиями, нашел предка Алехандро в документах предреволюционной эпохи, обнаруженных совсем недавно в областном архиве и не без стараний Димы возвращенных монастырю. Действительно, игумен Елевферий, бывший наместником монастыря в период с 1909 по 1922 годы, носил фамилию Восторгов, и по этому поводу нынешним наместником Дионисием была отслужена поминальная служба с панихидой, на которой эмоциональный аргентинец плакал, как младенец. Погребен бывший игумен был на чужбине, где-то в Аргентине, но память о родной земле хранил до самых последних дней. Впрочем, сам Алехандро со своим дальним родственником знаком не был, потому что родился уже после его смерти, но много был наслышан от матери. Его воодушевление от посещения земли предков дошло до того, что, сам крещеный в католическом обряде и испытывающий очень умеренное религиозное рвение, он вдруг воспылал непременным желанием принять крещение в православную веру, дабы тем подтвердить свою преемственность от славянских корней. Ну а поскольку католиков в православие не перекрещивают, то он ограничился исповедью у отца Феодосия и причастием Святых Тайн, что по сути и являлось моментом православной инициации католиков.