Слова на миг зависли в воздухе, а после упали тяжестью каждому на сердце. Грул подавился воздухом, силясь высказать все, что думал и думает о ненавистной ведьме, Светозар только нахмурился сильней и отвернулся, а вот Гату встал, нависая над Лютой, что скола над муравьем.

— И думать забудь, дура. Что, любопытно стало, как оно, во тьме-то кромешной живется? Руки чешутся силушками померяться с колдуном непонятным? А сгубить душу чужую сможешь так же легко? Вылепить из живого человека мертвое чудовище, подчинить воле его своей, слушая вопли и стенания, мольбу остановиться, крики боли и отчаяния!

Люта злилась. Вот оно, опять уроки от чудя белоглазого, как жить да поживать и врагов по голове гладить, покуда тебе самому шею-то пилят.

— Ну так давай помрем! Сдохнем тут прямо, облегчим задачу преследователю нашему! — закричала Люта, не в силах уже сдерживаться. По горло сыта она этими дрянными наставлениями, да нападками. Все-то ведьма она злобная, что не сделай, то грязь да тьма!

— А сделаешь, так и так помрем, от рук того чудовища, что смастеришь. Дура ты, дура. Ни черта не разумеешь, а все туда же, с головой в колодец. Разговор окончен, не будет никакого умертвия, а защититься и так сумеем, без черного колдовства. Хоть немного душу свою пожалей!

В ту ночь Люта насилу уснула, все думая о словах чудя. И думалось ей, что прав он, что плохо все это, мерзко, да только как вспомнит она тягу невероятную к требищу, как руки ее дрожали, как покалывали кончики пальцев от колдовства необычайного, так хочется силу свою на волю отпустить. А главное защитить себя, всех защитить от зла. Ведь будет умертвие ее стеной стоять перед ними, никому в обиду не даст, а ежели не выживет, так и не жалко же, все лучше, чем кто-то из них. Найти бы селянина какого заблудшего, да и во благо обернуть. От этой мысли Люта встрепенулась. В душе кольнула иголочка и голос совести зашептал:

«Чего ж это ты, ваши жизни выше любой другой ставишь что ль. Прям как Изу-бей, наместник хазарский. Чего уж, так же на селения мором пойдешь ради целей своих жадных?».

Ужаснулась своим мыслям девушка, выкинула их подальше и поддалась сну, сморившему ее. Спалось всем плохо, видел Гату в очередной раз бодрствуя и неся дозор, как постанывала ведьма, как отбивался отчего-то Грул, как безмолвно плакал Светозар по погибшему другу, как хныкала Латута, цепляясь за ладошку Люты даже во сне. Не давала земля им отдыха, сопротивлялись их пути боги. То тут то там была видна нечисть, затаившаяся во тьме, выжидающая, ну как слабину даст чудь. Но тот только ветви в костер подбрасывал, да светом тьму разгонял.

Следующий день и того хуже был. Силы таяли что снег по весне, ноги не шли, а волочились и неизвестно было, что впереди их ждет. Светозар шел словно слепец, без сокола он не мог разведать путь и увериться в его безобидности, да и не было более ничего безобидно в тех землях, по которым шли они. Люта то и дело дергалась и оглядывалась, ожидая нападения каждую минуту, морщась от боли, — так крепко сжимала ее руку Латута. В какой-то момент ей показалось, что воздух сгустился, а стопы увязли в земле, она рванула ворот на платье, попыталась выдернуть вторую руку из захвата подруги, но та вцепилась мертвой хваткой и что-то пробасила.

— Чего? — переспросила Люта, на миг закрывая глаза.

— Нету никого, — повторила Латута. — Ой ты ж батюшки! Потерялись, заблудились!

Латута завыла раненным медведем, а Люта осоловело моргнула и пришла в себя. Гату, Светослава и Грула не было рядом, чащоба сомкнулась вокруг них двоих, зажимая в тесном плену, обволакивая белой густой мглой, окуная в холодное марево, застилая взор.

«Чернобог вновь в нашу сторону обернулся», — мелькнула у Люты мысль, от которой ее затопило страхом, да таким сильным, что в ушах зашумело, даже вопли и причитания Латутки слышны быть перестали.

«Страшно, мне страшно, страшно!».

Ее плечи сжали с нечеловеческой силой, а после тряхнули так, что голова мотнулась и заболела шея.

— Тьфу ты, Латута! Опять трясешь меня как мешок!

— Дак зову тебя, зову, а ты все никак не отзываешься, — в голосе Латуты чувствовались слезы, она плакала, но изо всех сил старалась держаться, чтобы Люту вновь не затянуло в то жуткое отрешенное состояние.

— Идти нам надо, нельзя здесь оставаться, — Люта нервно оглянулась, не зная какое направление выбрать, куда податься и как найти остальных спутников.

— А куды?

— Да хоть бы туды, — передразнила девку Люта и шагнула наугад, утягивая за собой Латуту.

Туман все никак не рассеивался и если по началу Люта шла быстро, то со временем шаг замедлился, ноги стали заплетаться и спотыкаться о каждую корягу, что не видели глаза. Пару раз она чуть было не врезалась в дерево, да вовремя останавливалась, спасая нос и лоб. Страх не оставлял ее, наоборот он разрастался, расцветал красным цветком, расправлял каждый лепесточек, грозя разлететься истерикой. Так страшно ей никогда не было. Она чуяла, будто кто поджидает ее в этой густой белизне, следит за каждым шагом, шепчет на разные голоса, то притворяясь Милославом, то зовет отцовским баском, то ругает как тетка, а иногда соблазняет как Изу-бей.

Ее удерживала только рука Латуты от того, чтобы сорваться на бег с позорным криком. Простодушная селянская девка так крепко обхватывала ее ладонь и столько тепла было в этом простом жесте, что тьма немного, но отступала. Они вырвались из тумана неожиданно, вот он был и ррраз — чистота, даже воздух как-то посвежел, пусть и находились они в том же лесу, что и раньше.

Девушки прошли еще немного, стараясь отдалиться от ненавистного тумана и тяжело опустились на поляне, с трудом переводя дыхание. Люта подтянула ноги к себе и уткнулась носом в колени. Ее бил озноб, а страх все никак не проходил. Он бился птицей в груди, расширяясь, разбухая, словно краюха хлеба в молоке.

«Теперь они достанут меня, теперь им никто не помешает, Гату нет, волколака и того не дозовешься, а Латутка того и гляди сама богу душу отдаст. Не отыскать мне камня, ежели мертвой буду».

Люта с какой-то обреченностью зажмурилась, а после раскрыла глаза и взглянула на подругу. Та хоть и была измучена, да волновалась больше не о себе. Она смотрела на Люту с заботой, теплотой, которую и от отца-то девушка редко видала.

— Ну чаво ты, ведьмочка, найдем своих-то, отыщем и каменюку вашу достанем. Оно ж все поправимо, ежели вместе.

— Ага, — только и смогла выдавить из себя Люта. Глаза защипало, она часто и быстро задышала, сморгнула пелену слез и кинулась к Латуте, обнимая ту за шею.

— Прости меня, Латуточка, прости, родненькая. Да только помощь мне нужна, силы мне нужны, слышишь, я верну тебя, верну, милая, обещаю!

Латута не успела и слова молвить, как точный росчерк кинжала прочертил красную полосу по ее шее. Ошалелым взглядом Латута посмотрела вниз на сбегающие алые дорожки, а после в черные глаза той, которую называла подругой. Еще один взмах и следующая полоса пришлась на грудь.

Взмах — живот.

Взмах — ноги.

Взмах, взмах, взмах!

Люта полосовала ее, будто пыталась вырезать что-то одной ей ведомое. Она вся вымазалась в крови Латуты, работая настолько быстро насколько возможно, стремясь закончить до наступления темноты. Она знала, — опустится тьма и пролитая кровь привлечет всю нечисть, что выползет из своих нор.

Последний стежок, что она сделала иглой, связывая нитью кожу не Латуты, но существа, что послужит ей защитой, а связь крепкая, которая образовалась между ней и подругой, только в прок пойдет. Девушка работала быстро, точно, стараясь не думать, ведь плакать можно потом. Изредка она останавливалась, гладила существо по голове и только повторяла: «Верну тебя, слышишь, милая, верну обязательно».

Тьма упала с небес неожиданно, но успела Люта в срок, простерла руки над телом, гортанные страшные слова сорвались с губ, вплетаясь в силу, что саму душу вытягивала, меняла так как одной ей угодно. Покуда слова последние сказаны не были, не шевелилась Люта, не смотрела по сторонам, а нечисть не спала, обступала со всех сторон, повизгивая, покрикивая в предвкушении пира.