Ложась спать, Люта отныне проверяла нет ли каких травок ядовитых на ее ложе, не светится ли в глазах Салиха пожелание смерти ей, не точатся ножи ли рядышком. Все затихло, успокоилось, а спустя два дня Салих пропал. Куда, как никто не ведал. Один какой-то воин рискнул сказать, мол, рабыню свою спроси, уж она-то знает, да чуть языка не лишился за дерзость.

Салиха нашли на четвертый день, точнее его остатки. Только по мечу и поясу опознали. Разорвали звери дикие его в лесу, сердце выели, остальное по поляне разбросали. Совсем наместник взъярился. Наказывал направо и налево, ругался с доверенными людьми и казнил тех, кто выказывал сомнения в правоте его. Люту в шатер свой загнал, да и приказал спать с ним, и чтоб ни шагу от него. Как ночь настала, так совсем затрясло наместника. Схватил он девушку за плечи да как встряхнул, только голова туда-сюда мотнулась у бедной, как только шея цела осталась!

— Куда Салих ночью ходил? Говори! Ты его о чем-то попросила? Зачем он ушел в лес?! Что ты с ним сделала, ведьма!

Тут же будто палкой кто по хребту мужчину приложил. Обмяк он, погладил Люту по голове, забормотал, что не хотел боль причинять, не хотел ведьмой кликать, просто устал он. Девушка отползла от Изу-бея и так она умаялась, так надоели его перемены настроения и весь стан хазарский что, не подумав, брякнула:

— Не моя вина в твоих печалях, Изу-бей, не я голову рубила Милославу, не я насиловала. Твоя расплата это.

Страшная тишина воцарилась в шатре, будто разом смолкло все, а они в невидимом коконе оказались. Словно бы сам мир погрузился в темную бездну, Наместник глубоко вздохнул воздух и вместе с выдохом вырвался крик, из самой глубины души его разоренной. Бросился он к Люте, схватил за горло и душить начал. Глаза кровью налились, ноздри раздулись, на губах слюна вспенилась, сердце Люты от одного только вида его вниз ухнуло. Попыталась она разжать ручища грубые, да куда там! — силища неимоверная. В глазах потемнело, воздуха в груди стало не хватать, а метка на руке жечь начала невообразимо. Боль — хоть бери и руби, чтобы не чувствовать.

Спасительная темнота накрыла внезапно, словно оттолкнула и боль, и наместника с ума сошедшего. Очнулась Люта громко и судорожно хватая воздух ртом, схватилась за горло и не понять, приснился ей сон страшный или же взаправду все приключилось. Проморгалась да так и застыла. Вокруг деревья, а она на поляне. Руки в крови, во рту привкус странный, а рядом яма с костьми белыми, что так часто видела она в видениях ночных, а на костях тех сердце лежит человеческое.

Жаркое солнце нещадно выжигало мертвенно-бледную кожу. Чудь лежал без сознания, подогнув под себя ноги. Его бока очень медленно и редко поднимались при дыхании. Белоглазый все еще был жив. Неподалеку зияла дыра в земле, которая так и не закрылась. Чудь то и дело вздрагивал, во сне скребя песчаник мощными когтями. Подземный переход дался ему очень тяжело. Иной раз белоглазый бы трижды подумал, прежде, чем творить ритуал будучи истощенным от предыдущих чар. Теперь дело обстояло иначе. Родичей угнали против воли в далекие земли. Не только жалость к их судьбам гнала Гату, словно всадник коня. Четыре похищенных были его женами. Зрящими, хранительницами чудской земли. Ежели их с места родного сорвать, да в неволю угнать, быть бедам бесчисленным для всего рода и людского и нелюдового.

Настоящий шаман никогда не будет рисковать своим здоровьем понапрасну, совершая ритуал такой силы, который может его убить. Гату находился в безвыходном положении и вынужденно шел на крайние меры. Родичей увели слишком далеко, чтобы можно было догнать пешим. Следовало восстановить силы, но роковые обстоятельства казались сильнее его воли и рассудительности.

По телу белоглазого пробежала крошечная ящерка. Она задержалась у лица чуди, мгновение вглядываясь в столь необычное животное. Веки Гату дрогнули. Ящерка мгновенно прыснула прочь, поднимая облачко пыли. Едва открыв глаза, белоглазый тотчас их закрыл, щурясь от нестерпимо ярких лучей солнца. Во рту и маковой росинки не было. Сколько прошло времени? День? Два?

Перевернувшись на живот, Гату коснулся лбом земли, выравнивая дыхание. Мир вращался вокруг уставшей головы словно торнадо. Немного погодя, привыкнув к ощущениям собственного тела, чудь сел, растирая виски. Огляделся. Его окружали мелко растущие кусты можжевельника. Растения впивались в грунт, но не могли получить достаточно питания, поэтому выглядели исстрадавшимися и невзрачными. Чудь повел рукой, касаясь сморщенных синих ягод, подобрал несколько и закинул в рот. Полежав с минуту пережёвывая, Гату начал решительно срывать молодые зеленые побеги. Растерев их ладонями в кашицу, белоглазый промокнул лицо: веки, под носом, виски, а то, что осталось от ростков, морщась, съел.

Слуха донесся легкий шорох, едва уловимое копошение в песке. Повернув голову, чудь, присмотрелся. Маленький суслик ловил кузнечиков в высокой траве, то и дело привставая на задних лапках. Он заметил белоглазого и на всякий случай направился в другую сторону. Опасность для грызуна исходила вовсе не от чуди. Сложенные при падении крылья, распахнулись, всколыхнув горячий воздух. Орел выбросил перед собой когтистые лапы, хватая суслика, прежде, чем тот успел осознать, что пропал. Взмывая обратно в вышину, грозная птица удалилась, издав победоносный клич, пронесшийся над равниной. Вдали у подножия величественного лазурного горизонта возвышались белоснежные горы. Вершины утопали в облаках, которые обволакивали их с уважением и любовью.

Чудь поднялся на ноги, наконец начиная дышать полной грудью. Он все-таки далеко зашел. Перед белоглазым лежала сама Таврика. Ритуал должен был привести туда, где еще недавно ступала нога родичей. Значит, они где-то рядом. Гату нарочно вложился без остатка в заклятие, рискуя погибнуть. Чудь приказал самому себе во что бы то ни стало успеть.

Степная трава заскользила под ногами, а нюх взял след. Гату двинулся враскачку и не спеша, стараясь экономить силы. Ветер с моря приносил живительную прохладу, придавая мышцам упругости. Оставаться на открытом пространстве было опасно, поэтому чудь хотел поскорее проникнуть в ущелье, уходящее к побережью. Желудок давно глухо урчал, намекая на то, что помимо высохших под палящим солнцем ягод, ему нужна пища посерьезнее. Увы, но при таких размерах, спрятаться в траве, ради того, чтобы ухватить мелкого грызуна было тяжеловато.

Что-то привлекло внимание Гату. Повертев головой, он припал к земле, касаясь ее ухом. Полежав миг-другой, он несколькими прыжками оказался подле зарослей чабреца, где распластался, затаившись. Топот копыт приближался с севера. Шестеро всадников скакали во весь опор, погоняя взмыленных лошадей. На их головах красовались низкие черные шерстяные шапки, а одежда совсем не походила на ту, что носили славяне, к которым чудь привык как к давним соседям. Все шестеро носили ярко-синие блестящие шаровары из мягкой воздушной ткани, трепещущей не ветру, цветастые рубашки желтого и бордового цвета, а плечи их укрывали темные плащи на ремешках. Вооружены всадники были диковинными загнутыми клинками, походящими на серпы, только непомерно большие. В седельных сумках у каждого был лук и колчан для стрел.

Чудь внимательно проводил глазами группу, принюхиваясь. Они даже пахли по-другому. В нос били кричащие ароматы, кои не встречаются на коже людей. Запах был настолько силен, что перебивал даже вонь от конского пота. Белоглазый скривился. Шаманы в своих ритуалах применяли растирания и пахучие эликсиры, но лишь для того, чтобы привлечь неистовых духов, али напротив отпугнуть нечисть. Но чтобы мазать вонючки на себя, да еще в таких количествах? Впрочем, Гату не сильно удивился. Он бывал в далеких краях на востоке, где встречал чудеса и похлеще.

Проследив в какую сторону направлялись всадники, чудь двинулся следом. При них не было припасов. Лошади скакали почти порожние. Оказаться на такой жаре без уверенности, что сможешь скоро найти кров и очаг, для человеческого люда верная смерть. Они знали куда скакать.