— Подымайся, — скомандовала та. — Сейчас к речке, моешься, после накормлю и поговорим. Ступай.

Люту подтолкнули в спину, показав направление, при этом сунули в руку щелочь, кувшин с какой-то жидкостью и ворох одежды.

— В кувшине отвар для волос, иначе не расчешешь, а лысой вряд ли стать согласишься, — хмыкнула незнакомка на немой вопрос Люты.

Больше что-либо объяснять девушка не стала, развернулась и ушла в дом, громко хлопнув дверью. Люте ничего не оставалось, как плестись к реке. С охами и писками она сняла сапожки и поняла, что не наденет их уже. Ноги были стерты до мяса и внутри сапоги пропитались кровью. Люта опустила стопы в прохладную воду и испустила стон. Ноги, казалось, живут своей жизнью: гудели и чувствовались чем-то отдельным от остального тела, что и тго хуже было сплошным синяком. Посидев так еще несколько минуточек и скинув с себя остальную одежду, девушка погрузилась в воду с головой. Приятная свежесть затопила с макушки до пят. Мыться не хотелось, хотелось барахтаться в воде, дрейфовать лежа на спине, смотря в бескрайнее небо, затянутое кучевыми облаками. Они принимали разные формы, то становясь похожими на птиц, а то обращаясь в зайца. На душе воцарился покой, которого не хватало с тех пор, как Люта уехала от отчего дома. Хотя и там покоя не было в лице тетки Белояры.

На миг Люта зажмурилась, стараясь выгнать видение жуткой смерти. Она не хотела радоваться этому, но получалось ровно наоборот. Злая ли она, раз душа торжествует от гибели чужой? Или же это справедливость? Ведь наказывают за воровство в селениях или же за убийство других людей. Так вот она и наказала. Радиславу, Хатум и наместника за Милослава и свою честь поруганную, Белояру за отца и мать. Правильно ли это: зло в ответ на зло?

Со стороны берега раздалось нетерпеливое ржание. То конь странный, что разбудил ее ранее на поляне, давал понять, что у хозяйки терпение заканчивается и поторопиться бы Люте с омовениями. Быстро натерев себя и волосы щелоком и хорошенько окунувшись, девушка промыла волосы отваром из кувшина, оделась в чистое и побрела обратно, захватив по пути испорченные сапожки. Хоть она и сполоснула их, да только все равно не думала, что сможет еще хоть раз их натянуть. Ноги приятно ныли, касаясь мягкой травы, которая ласкала и щекотала стопы.

— Думала уж утопла, — хмыкнула хозяйка, глядя на чистую и отдохнувшую Люту. — Хороша водичка.

— Хороша, — спокойно ответила Люта. Перечить, ругаться не хотелось. Вода все тревоги смыла, всю ненависть и боль забрала. Кушать только хотелось, до черноты в глазах.

— Ну, иди к столу тогда.

Люте показалось, что ее не было не час, а седмицу, так преобразился домик. Следы крови со ступенек исчезли. Паутины тоже не было, дверь стояла ровно крепко, ничего не скрипело и не шаталось. Внутри дома было натоплено и чисто, а на столе стояли тарелки с дымящейся паром кашей, увенчанной кусочком масла. Люта громко сглотнула под насмешливым взглядом хозяйки, села за стол и накинулась на еду. Она не обращала внимания на то, что горячо, запихивала прям так, не дуя, будто бы год не ела. Как бы лес не кормил хорошо, да недостаточно, чтобы голод утолить.

Как только с кашей было покончено и Люта осоловело подперла щеку кулаком, стараясь держать веки открытыми, перед ней поставили кружку с травяным настоем.

— Пей, силы предаст, раны быстрей затянет, — приказала ей хозяйка и присела напротив. — А теперь поговорим, Люта.

Переход от насмешливого тона к серьезному заставил Люту поежиться. От наместника ей не было так жутко как от этой странной девушки с глазами цвета молодой травы.

— Уж не знаю зачем ты Моране понадобилась, да только я лишние вопросы богам не задаю, чревато.

Травяной настой у Люты чуть носом не пошел. Откуда эта незнакомка знала про Морану!

— Чего глаза вылупила? Думаешь серп на запястье не вижу и то, что жрица ты, душ собирательница, не знаю? Советую тебе его скрывать. Мало, конечно, кто может видеть сквозь морок наведенный, да еще такой сильный, только все одно находятся умельцы. Для тебя такие все равно что выйти на площадь людскую и громко крикнуть: «Казните меня, я жрица Мораны!». Сама знаешь, казнят и с удовольствием. Сюда я тебя призвала не просто так, мне указания даны учить, наставлять, а после отпустить. Потому как судьба тебя ждет и дорога длинная да тернистая.

— Куда?

Так на нее девушка глянула, что Люте под стол уползти захотелось от глупости собственной. Надо ж было ляпнуть такое. Будто богиня всем и вся рассказывает куда Люте ходить предстоит.

— Как дойдешь, так узнаешь куда, мне то не ведомо. И что она нашла в тебе? — задумчиво промолвила хозяйка, оглядывая тощее недоразумение с черными глазищами. — Впрочем, не мне судить да рядить.

— А кто такая душ собирательница?

— Так ты и этого не знаешь? — обидный смешок больно резанул по самолюбию девицы.

— Знала б не спросила, — буркнула Люта.

— А ты не ерепенься, ишь осмелела. Сейчас спать ложись, а утром, как только солнце из-за горизонта покажется разбужу я тебя. Говорила бы дальше, да вижу носом клюешь. Что не скажу, то в одно ухо влетит из другого вылетит.

Хозяйка встала, намереваясь уже уйти, как Люта встрепенулась и окликнула ее:

— Постой! Как зовут-то тебя?

Девушка уже у самой двери обернулась. Улыбка расползлась по ее лицу в коварном оскале.

— А я уж думала догадалась ты, даже подивилась спокойствию. Имя мое все знают, да не все услышать бы его хотели. Ягиня я, будем знакомы, Люта.

Корсунь привлекал к себе внимание многих путешественником и купцов со всего света. Он на многие годы стал звездой всей Таврии. Вереницы караванов спешили навестить непокорный город, взойти на его улицы, купаясь в неге бассейнов и фонтанов. Эллины, ромеи, дарийцы, оседлые хазары жили здесь бок о бок, образуя неслыханную смесь культуры и языков. Белые стены усадеб были похожи друг на друга, словно их ваяла рука одного скульптора. При каждом доме имелся земельный надел. Взращивали в основном виноград, орехи, да злаки. Многое из того, чего мог пожелать человек, земля давала сама — лишь протяни руку.

Белоглазый еще при первом визите под стены Корсуня понял, что ему не взять нахрапом дом купца, что завладел его женами. Затевать бессмысленное кровопролитие претило его чести, а торговаться с человеком, который специально отправил за тридевять земель охотников за рабами, казалось еще более глупым. Каждую ночь чудь приходил под стены проклятой темницы. Он скользил по крышам, укрываемый объятиями верной ночи, скрывался в тени улицы, иногда даже пробирался в глубь жилищ людей. Гату сознавал, нужно найти ключик к этой дверце, а не пытаться выбить ее плечом. И, конечно, он боялся. Боялся прежде всего за любимых родичей. Не ровен час, хозяину наскучит их неприязнь и упрямство, тогда не миновать беды. Белоглазый страшился и того, что жен могут посечь, напади он на людей ромея в открытую.

Каждое утро чудь возвращался в свою пещеру, жевал вяленную баранину, заедая инжиром. Затем спал весь день, вздрагивая от каждого шороха, словно нечистая душа в ожидании лиха. Ветер стал привычен, словно сосед. Порой он легко шептал свои песни, покачивая листья, а иногда завывал будто леший, гуляя по стенам расселины. Снова и снова Гату проникал в спящий город, выискивая лазейку, обдумывая способ похищения родичей. И однажды чудь его нашел. Сколько ниточке не виться, да только все одно конец сыщется.

Ночь была безлунна и черна. Даже света звезд не видать. Все небо еще с утра было затянуто тяжелыми грозовыми тучами. Когда те проливались, серая бесконечная хмарь заполоняла собой всё и вся. В воздухе пахло свежестью и мокрой землей. Журчание ручейков, стекающих с крыш по глиняным желобкам, ворчливым многоголосным гомоном разносилось по округе. Чудь уже четверть часа лежал на крыше, прижавшись всем телом и не шевелясь. Его глаза были закрыты, а ладони плотно прилегали к кровле. Белоглазый зрел сквозь камень.