— Латута, прекращай трястись, давай, закончилось уж все давно, а ты вцепилась в поводья как в хлеб последний.

Кое-как уговорили девку вернуться на поляну, только одним и надавили, что Гату раненный, телега нужна. Вытащил Грул колесо с ямы и поводья у Латуты отобрал, еле пальцы, похолодевшие, разжав.

Вернувшись на поляну, Люта цацкаться не стала, а толкнула застывшую девку в плечо и буркнула:

— Помогай, убраться надо.

На эти слова, ее прожег взглядом Светозар. Люта только плечами пожала.

— Не оставлять ведь их вот так. Надо сжечь, вместе с поляной и сторожкой. Не то привлечем другую нежить.

— А сторожку почто? — возмутился Светозар.

— А ты сюда возвратиться сможешь? — парировала Люта.

Уборка, как и сборы прошли в тишине. Никому не хотелось говорить, да и говорить было нечего, а обвинять и ругаться можно до скончания лет, толку только от того никакого. Гату погрузили в телегу. Латута бледная и какая-то даже схуднувшая враз, брела, всхлипывая и растирая по щекам слезы вперемешку с грязью. Люта копалась в сумке, пытаясь вновь уложить все так как было и проверяя не перемешались ли порошочки, что очень полезными оказались. Мертвые ее мало волновали, разве что, если они не нападали. За их спинами горела поляна и сторожка. Перед тем как поджечь сторожку и тела, Люта поклонилась лешему прося прощенья, дары оставила поодаль на пенечке и попросила присмотреть за огнем, чтобы дальше не кинулся. Леший ответил ей тихим шелестом листьев и ласковым ветерком по щеке.

На развилке Светозар остановился и посмотрел туда, где каких-то несколько часов назад у костра с друзьями сидел да байки травил. Сердце в груди сдавило, аж в голове помутилось. Приняв какое-то решение, он сделал шаг в сторону родного города, но тут же замер.

— Они тебя винить будут, — услышал он хриплый полустон полушепот белоглазого. — Ты единственный остался живой и невредимый, а сторожка сожжена, казнят тебя Светозар за то, что ты не совершал.

— Люди правду узнают, — упрямо возразил охотник.

— Правду… — протянул белоглазый и нехорошо засмеялся, покашливая. — Людям нет дела до правды. Ты станешь козлом отпущения. Они проклянут тебя и изгонят… Если конечно не посадят на кол.

Охотник, провел по лицу ладонью, взглянул в небо, туда, где парил сокол и как-то зло и обреченно выдохнул:

— Дорого вам компания моя обойдется, ой дорого.

Во мраке метались смутно различимые силуэты. Он слышал то чужой шепот, то порой смех. Тела будто не существовало. Точнее оно словно жило отдельно от Гату. Белоглазый отчего-то видел себя со стороны. Он застыл на дороге, не в силах сделать и шага. Ноги утопали в глине, размокшей от дождя. Шаг. Другой. Ступни проваливаются по щиколотку, а затем и глубже по колено. В голове дурно. Мысли как ночные мотыльки мчатся прочь в поисках пленительного света. Но в этом месте не было света. Только бордовые всполохи, на мгновение озаряющие окрестности. Гату попытался вытащить ногу из глины, но та затвердела, став прочна подобно камню.

Слуха снова и снова доносились обрывки фраз, очертания мыслей и идей, тусклые образы, выцветающие под нестерпимо бушующим ветром. Он почувствовал песок на губах. Дождя как не было, ливень сменился горячей бурей. Волосы трепетали от каждого порыва ветра. В глаза то и дело попадали раскаленные песчинки, заставляя жмуриться. Гату закрылся ладонью, а когда отвел руку в сторону, увидел прямо перед собой Миту. Ее бил озноб, на лбу выступила испарина. Глаза были красные то ли от слез, то ли от того, что она не спала несколько дней.

Дева стояла напротив, глядя невидящим взором сквозь мужа. Ее губы лихорадочно шептали, двигаясь так быстро, будто она говорила скороговорку. Гату потянулся, чтобы коснуться ее щеки, но едва его пальцы дотронулись до кожи девы, она перестала дрожать и застыла. А потом закричала. Истошно, истерично, так громко, хотелось зажать уши, пав ниц.

— Они не простят, не простят, не простят! — зашипела Мира, хватая Гату за шею и заглядывая в глаза, обезумившим взором.

— Кто?

— Они, они, они… — слова эхом отдалялись прочь, затем возвращаясь стократ громче.

— Что не простят? — попытался наугад Гату.

— Нет пути, нет пути, нет пути, нет пути! — новый поток слов, подобно всплеску на гладкой воде, разошелся рябью в черном провале пропасти странного места, в котором очнулся белоглазый.

— Мита, я приду за вами, — прошептал чудь, обнимая жену.

Она не ответила. Ее тело осыпалось прахом, уносимым ветром. На ладонях белоглазого остались лишь белые хлопья пепла, который, впрочем, также стремительно ускользнул. Гату с силой дернул ногой, вырывая плоть из объятий камня, и чуть не упал. Его больше ничего не удерживало. Ступни холодил лёд. Он стал посреди подземного озера. Холод мгновенно начал подниматься по ногам, подчиняя мышцы и суставы. Тело перестало слушаться.

«Как же хочется спать», — даже пронесшиеся в голове мысли отдавали холодом и казались покрытыми инеем.

Запредельным усилием подчиняя собственные ноги, Гату сделал шаг. Затем еще один. И еще. Поверхность льда теперь казалась обжигающе горячей. Белоглазый сделал еще пару шагов, чувствуя, как рвется кожа на пятках. Еще шаг. Ноги не слушаются. Что было мочи он дернулся вперед, отрывая ногу и упал. Его голени остались стоять вмерзшими в лёд. Встать на культи, оканчивающиеся ужасными ранами ниже колен, Гату уже не смог. Цепляясь когтями, он пополз вперед, извиваясь, словно болотный уж.

Раздался треск. Прозрачный иссиня-сверкающий лед расходился паутинкой трещин, хрустя в преддверии разлома. Гату ускорился, работая руками все быстрее, как вдруг замер, почувствовав на истерзанном теле воду. Он медленно погружался в ледяной омут. Белоглазый, не обращая на это внимания, работал руками, силясь доползти до берега, которого все еще не видел. Чудь прекратил старания лишь когда полностью скрылся под водой. Опора внезапно исчезла. Он замер, не понимая, идет ли ко дну. В следующий миг, Гату мог бы поклясться, что уже не понимал, где дно, а где поверхность. Вокруг плясали мириады сверкающих кристаллов и льдинок. Мимо проплывали слепые, оцепеневшие не то от сна, не то от холода рыбы. Он почувствовал прикосновение. Оглянулся.

Реса казалась спящей. Её веки были опущены, грудь не поднималась дыханием, только губы шевелились, беззвучно шепча. Волосы девы, распущенные словно лучи солнца, мерно покачивались. Гату приблизился вплотную, хватая жену за талию и вдруг до него донеслись слова. Они зазвучали прямо в голове, перетекая медленно и тягуче, словно мед.

— Она мертва, мертва, мертва, мертва!

— Кто?

— Там пусто, пусто, пусто, пусто…

— О чем ты?

— Мне холодно, холодно, холодно, холодно…

Талия Ресы выскользнула из его рук, как рыба из неумелых рук. Тело девы, так и не открывшей глаз, начало медленно погружаться в чернильный мрак омута, а Гату наоборот подхватило течением, выбрасывая на поверхность. Колени коснулись берега. Ноги снова были на месте. С трудом поднявшись, белоглазый осмотрелся. Озеро за спиной исчезло. Под ногами был коричневый камень, по сторонам отвесные скалы. Мимо проплывало облако, обволакивая колени. Воздух был влажным.

«Тяжело дышать, — пронеслось в сознании. — Как же высоко!».

Осторожно приблизившись к пропасти, он заглянул за край. Пустота. Внизу ничего, сверху одна лишь тьма. Не глядя нащупав камешек, Гату бросил его в бездну, вслушиваясь. Он долго и тщетно ждал. Звук от удара так и не вернулся. Гату подобрал еще один, но на его кисть легла чужая ладонь.

— Его имя, имя, имя, имя! — прошептала Вия, заглядывая за край обрыва.

— Ты его знаешь?

— Вспомни имя, имя, имя! — повторяла, не обращая внимания на мужа, дева.