Объятые тьмой, распоясанной ночи

Немертвые камни годами храня,

Род чуди блюдет плодородие края,

Сквозь пыль от веков, сединой от огня.

Даруй мне покров, что согреет могила,

Даруй мне тропу, что сведет напрямик,

Я сын твой от первого племени мира,

Я кровь твоя, твердь, заплутавший блудник.

Далеко на многие версты в караимских степях была видна вспышка света, за которой последовал грохот, вызванный горным обвалом. Красная гора лопнула от мощи, что ударила в нее. От силы, кою несли в себе древние и странные нелюди, звавшие себя племенем чудь.

— Лютка! Давай к нам! Ну что же ты? Люта!

Подружки стояли возле огромного костра, махали ей руками, смеялись и подначивали ребят, которые прыгали через огонь. Туда-сюда сновали ряженные, пахло свежими лепешками и жженым деревом. Кто-то слегка толкнул Люту плечом, и она очнулась. Звуки хлынули на нее, окатив как колодезной водой из ведра.

— Люта! Милослав прыгает, иди сюда, быстрее!

Девушка крепко зажмурилась. Они все мертвы. Мертвы же? Или то было дурным сном? И хазары с наместником, и смерть Милослава, и Хатум с Радиславой, и туда же гадкую Белояру. Отец жив, здоров, а тетка не убивала маму. Ничего этого не было. Она просто спала и видела очень страшный сон, навеянный нечистью. Веки осторожно открылись вновь, и с облегчением Люта поняла, что все еще на площади, вокруг гуляния, люди счастливые… и Милослав.

Люта сделала шаг, сначала один, очень неуверенный, а ну как все растает пред глазами. Не растаяло. Следующие шаги были уверенней и быстрее. Расстояние до любимого сокращалось. Вот он распахнул объятия, все вокруг хихикают, девицы краснеют, парни фыркают и подначивают друга, а ей все равно. Окунуться б с головой в эти надежные руки, вдохнуть запах родной и навсегда так и остаться.

— Так останься, — промолвил мягким голосом Милослав, глядя нежно на возлюбленную.

Она что, вслух сказала? Стыдно-то как. А и ладно, пусть знает, как сильно она его любит. Обнял ее Милослав крепко-крепко, вдохнула Люта родной запах… и ничего не почувствовала. Ее как по темечку чем-то тяжелым огрели. Любимый всегда пах сеном и свежим хлебом, а этот пахнет прахом. Пылью, будто ковер старый встряхнули. Попыталась Люта отстраниться, а объятия только сильней сомкнулись, аж кости затрещали. Завозилась она, запищала, мол, отпусти, да толку никакого.

Остановилась Люта, дыхание перевести, сделать хоть малюсенький глоточек воздуха, а то сдавил все нутро Милослав поддельный. А то, что он поддельный девушка уже не сомневалась. Поняла она неожиданно, что тишина стоит мертвая вокруг. Даже треска от поленьев в костре не слышно. Повертела головой и застыла, затаив дыхание. Стоят все кругом и дети, и взрослые, на нее смотрят, а глаза пустые, страшные.

— За что, Лютонька? Почто ты убила нас? — Милослав так нежно сказал ужасные слова, что Люта вздрогнула и подняла взгляд на парня. А у того порез на шее и кровь сочится алая, на рубашку льется, окрашивая, и дальше вниз, туда, где тела их соприкасаются, вот-вот и кровь до нее дотронется. Люта заизвивалась в холодных, словно камень какой, руках. Попыталась кричать, но даже слова выдавить из себя не смогла, а круг из людей сужаться начал. Голова Милослава в руки ей упала, кровь на землю хлынула сквозь дрожащие пальцы. И зазвучали слова:

— За что, Люта? Ты убила нас, Люта. Убила нас! Убила! Убила! Убила!

— Неееееет!

Девушка и не заметила, как проснулась. Она сотрясалась от рыданий, катаясь по траве. Дышалось с трудом, грудь болела, а сердце ныло словно об него ножи точили.

— И все же, что она в тебе нашла, — задумчивый голос Ягини раздался совсем рядом. — Ни силы воли, ни ясности сознания. Только и мечтаний тех, как бы с мужиком пообжиматься. Селянка.

Презрительному хмыканью вторило громкое конское ржание. Это Тодорка топтался рядом и наблюдал, как госпожа воспитывает глупую девицу.

— Все лучше, чем в одиночестве жизнь куковать и с конем разговаривать, — выдохнула Люта, гундося. Тишина стала ей наградой. Девушка повернула голову в сторону Ягини и столкнулась с задумчивым взглядом зеленых глаз.

— Дерзость — признак скудного ума, Люта. Вставай, пора по душам поговорить.

Ягиня развернулась спиной, чтобы уйти к избушке, но была остановлена вопросом:

— Сон ты на меня навела? — угрюмый тон не оставлял сомнений — Люта злилась.

Женщина встала в пол-оборота, разглядывая будущую ученицу.

— Даже если и я, то все одно — ты не справилась.

— А зачем мне справляться? Зачем мне вообще чему-то учиться? Кто меня выбрал? Оставьте меня в покое, какая вам разница, что со мной будет?! — Люта забрасывала вопросами Ягиню, не замечая, как голос становился все громче и громче. Ее взгляд метался от Ягини к Тодорке, от Тодорки к деревьям, от них до травы. Она не могла остановиться, все кричала и кричала, покуда не охрипла вовсе. Крики сменились тихими всхлипываниями.

— Успокоилась? Сон навела не я, а Лихо, вон он кстати, прячется промеж кустов. Напугала нечисть завываниями, почище упыря стенала. Ежели соизволишь пройти к дому без криков и дурнины, то все и объясню. Вот же послала нелегкая.

Когда Люта устало опустилась на ступеньки избушки и привалилась к перилам, Ягиня всунула ей в руки горячий отвар и присела рядом. Помолчали. Отвар пах душицей и мятой. Вдохнув несколько раз в себя аромат, в голове Люты прояснилось.

— Лихо и правда есть? — шмыгнула носом девушка.

— Есть, — кивнула Ягиня. — И банники есть, и лешие, и дивьи-люди, и все, про кого ты когда-нибудь слышала.

— А зачем он сон на меня навел?

— Я попросила. Хотела глянуть насколько ты внушению поддаешься.

— И как?

— Паршиво. Готова меня слушать?

Люта кивнула и сжала покрепче в ладони кружку. И хотелось бы ей не слушать, да выбора не было.

— Уж не знаю за какие такие качества и заслуги выбрала тебя Морана, но мое дело маленькое. За лето ты возьмешь от меня все знания, что я тебе дам, будешь слушаться как мать свою, делать все, чего бы я не попросила. А я дам тебе надежду.

— На что?

— На воскрешение тех, кого любила и на месть тем, кто виноват.

Деревянная кружка глухо стукнула об лестницу, остатки отвара растеклись по юбке Люты.

— Да как такое возможно?

— Это я расскажу тебе позже. Не готова ты еще, — Ягиня сурово сдвинула брови и будто старше сделалась. — Но вернуть то, что утеряно помогу, а заодно отомстить супостатам за гибель невинных.

— Каких невинных? — захлопала ресницами Люта. Погиб один Милослав. Радислава не в счет, как и Хатум, а Белояре за отца Люта и сама уже отомстила.

— Так ты же не знаешь, — протянула Ягиня и зашла в избу. Вышла она с тарелочкой, на которой яблоко каталось. Люта ахнула:

— Да не уж-то и правда существуют предметы волшебные?

— Существуют, — хмыкнула Ягиня в ответ на такой чистый восторг. — Попроси тарелочку показать селение твое.

Люта дрожащими руками приняла тарелочку. Все еще не решаясь сказать просьбы, она несколько раз катнула яблоко по поверхности, и что-то для себя решив, выпалила:

— Блюдце, покажи мне Глиски!

На глазах изумленной Люты, яблочко катнулось пару раз туда-сюда, после ускорилось и на дне тарелки начала проступать картинка. Люта чуть из рук не выронила волшебный предмет. Уж сколько сказок ей рассказывали, а все не верилось ей в чудеса. Но вот же, в руках теперь держит самую настоящую сказку. От восторга девушка забыла на картинку смотреть, а когда очнулась от тычка в бок и присмотрелась, так и поплохело ей.

Ничего от Глиски не осталось. Все пожгли, а что не сгорело, то развалили. И тела, тела, тела. Лежат не шевелятся: дети, женщины, старики. Кое-как совладав с голосом, Люта прошептала:

— Блюдце, покажи отца.

Если бы не Ягиня, валяться бы блюдцу в траве вместе с яблочком. Люта завыла как волк в полнолуние, надрывно, до хрипоты. Голова отцовская на пику насажена посередь площади.