— Доброй дороги, люди хорошие, — ответил чудь, в коем-то веке губы скривив, улыбаясь. — Я ищу свой род в невольство угнанный. Не встречали ль вы их, али слышали?

Почесал в затылке мужичек, да ответил:

— Слышать, слышали. Да не понравится тебе это, чудь милый. Но на нас за то не гневайся, коль правду хочешь узнать, так и кажу тебе. Люд твой с большим караваном хазарским угнали в сторону Таврики [11]. Много народу хорошего по нашим лесам отловленного.

Чудь помрачнел. Кивнул коротко. Призадумался, да молвил в ответ:

— Проси, коли помощь чудья нужна.

— Ничего нам не надобно, — просто ответил мужичек. — Коль собираешься отбить своих родичей, удачи тебе желаем. Она тебе ох как понадобится.

Белоглазый снова кивнул и побрел прочь. Далеко идти до Таврики и неизвестно, сколько уже прошел караван хазарский. Не догнать чуди его вовек, коли по-обычному то сделать пытаться. Развернулся к лесу белоглазый, да отправился силу испрашивать у духов лестных, да деревьев вековых. Долго ходил, да тщетно все. Странный тот лес оказался. Вроде и живой, а уж больно темен, да тих, словно могила то. Сколько не искал чудь лешего, а ну как нет его вовсе. А не может так быть, чтобы никто за лесом не приглядывал.

Замер чудь у дуба старого, коры коснулся. И ух, такой от него болью повеяло! Сразу разумел белоглазый, зло в лесу поселилось. Даже самой лихой, да озорной нечисти нипочем такой мрак в своем доме устраивать. Гады поселились здесь, значится.

Пройдя еще с версту, чудь наконец наткнулся на кое-что интересное. Почуял силу иную, людям простым несвойственную. Огляделся, а потом голову задрал, да увидал гамаюн. Крыло вороное блестящее, синевой отливает в лучах солнечных, на шее голова женская прекрасная. Вьющиеся светлые волосы, губы алые, да кожа, как молоко белесая. Гамаюн тоже чудь заметила, сверху смотрит, да зубами щерится.

— Не расскажешь для чуди пророчество? — заговорил белоглазый. — Куда мне податься, чтобы спасти родичей?

Всмотрелась гамаюн в лицо чуди, порхнула к нему легко, как пушиночка. Опустилась на ветвь еловую. Смотрит глаза в глаза, а меж тем, в очах ее языки пламени. Пляшут, скачут неистово, играются, да пожирают веточки. И вдруг гамаюн заплакала, горько, навзрыд, да так искренне, что белоглазый понял все. Не видать ему родичей, либо самому к родным горам не вернуться уже. Но иное гадалка для чуди сказывала, когда отплакалась, да успокоилась:

— Свершишь такое ты, чудь окаянная, что и в сне кошмарном Ходящий иной представить не мог себе. Не сносить тебе головы за свои деяния. Да только сам ты иначе измыслишь, да не сжалишься. Очерствеет сердце твое, станет каменным, сам по шею в крови будешь, а все мало тебе. Поди прочь, чудь белоглазая!

Чудь ничего не ответил, поклонился гамаюн, да пошел своей дорогой. Не получил ответов, зато уж страху гадалка нагнала. Знал белоглазый, что далече не все, что она говаривает, сбывается. А лес меж тем, все более странным казался ему. Ягода не народилась, хоть весна на дворе. Дичи нет, словно повымерла.

«А гамаюн ли то была, — думал белоглазый, продираясь сквозь ельник, обратно к реке. — Уж больно лютая, да злобная. Дрекавак мог меня очаровать, да запутать, потехи ради. Я-то думал сгинули они. Да, выходит, еще попадаются».

Когда Славутич снова на глаза показался, чудь вышел на тракт, призадумался.

«Чему быть, не миновать того, — решил наконец, белоглазый. — В Таврику, так в Таврику, уж вы у меня там получите, коли попадетесь, поганцы хазарские».

Время утекало, как песок свозь пальцы. Чудь опустился на руки и так побежал, что со стороны можно было подумать, будто ветер что-то над землей несет. Размылись мира очертания, горячего сердца стук усилился. И понесся белоглазый, не скрываясь боле, да никуда не сворачивая.

Для Люты дни смешались в один, но невероятно долгий и мучительный. Рано утром ее, свернувшуюся калачиком в маленькой юрте, расталкивали молчаливые служанки, всучивали в руки лохань с водой и махали рукой в сторону шатра наместника. Ее священной задачей было подать воду для умывания благородному Изу-бею, а после вымыть ему ноги. В первый раз девушка посмела поморщиться, притрагиваясь к чужим, до темноты в глазах, ненавистным стопам, что по земле безнаказанно ходят. За это ее избили плетями, с каждым ударом, вбивая послушание в кожу. Она сбилась со счета сколько раз мечтала утопить наместника прямо в лохани. В мстительных грезах она держала его за волосы и слушала, как тот захлебывается. После чего Люта пугалась собственных злых мыслей, которые никогда ей не принадлежали.

Удар.

Лицо в кровь разбито, но не у Милослава, а у Изу-бея.

Удар.

Кровь на руках Люты, но не Милослава, а Изу-бея.

Удар.

Голова на пике, но не Милослава, а Изу-бея.

Добрая, милая Люта — так ее называли в селении, так говорил о ней отец, так каждый день обласкивал ее Милослав. Люта крепко зажмурилась, прогоняя из уставших от слез глаз отрубленную голову возлюбленного. Первые дни она просыпалась от собственного крика и плакала, горько, надрывно, пока вновь не получала плетей за то, что мешает спать воинам Изу-бея. Израненная спина саднила, каждое движение причиняло боль, но плакать девушка перестала. Она готовила еду вместе с остальными женщинами, подавала ее лично наместнику, после чего стояла и ждала, когда он поест и соблаговолит ее отпустить. Иногда, когда Изу-бей был в хорошем расположении духа, он отпускал ее сразу после трапезы, но чаще заставлял развлекать его.

— Муж мой, не много ли времени ты уделяешь новой рабыне? — спросила однажды Хатум. Она, нагая и жаждавшая внимания Изу-бея, возлежала на подушках, раскинувшись, словно дикая кошка на царском ложе. На небольшой, но притягательной груди, со вставшими от легкой прохлады коричневыми сосками, лежало ожерелье из золота. Оно таинственно поблескивало, как и ее маслянистый взгляд из-под густых ресниц, отчего женщина казалась богиней, сошедшей на землю до простого народа. Раскосые глаза цепко следили за выражением лица мужа.

— Разве я позволял тебе думать об этом или говорить? Рабыня не должна занимать твои мысли, Хатум.

— Ты дозволяешь омывать ей стопы. Зовешь по имени. Разве достойна никчемная рабыня подобного отношения?

Хатум злилась, наместник видел ее жгучий гнев в крепко сжатых пальчиках, которыми она хваталась за подушку. Жена напоминала ему гадюку: гибкую, тихую смерть — пока не наступишь не тронет. Скажи неверное слово и острые зубки вцепятся так, что не отцепишь. Столь же страстна жена была в постели. Разве что огонь ее страсти больше не касался сердца Изу-бея.

— Глупость говоришь. Иди спать, жена и прекрати подобные разговоры, я все сказал.

Скорость, с которой вылетела из шатра, замотанная в множество одежд Хатум, можно было сравнить с прытью хищника, который стремится догнать дичь. Злость обуяла ее не на шутку. Муж за всеми своими речами забыл об одном: с того момента, как новая девица появилась в хазарском стане, Изу-бей ни разу не возлег с Хатум на супружеское ложе, как бы она не старалась.

Поток ветра пошевелил распущенные волосы Люты, а края одежд жены наместника хлестнули по ногам. От громкого рыка девушка вздрогнула, но не поняла, что именно прорычала Хатум. В отличии от Изу-бея жена не учила чуждые ей языки. Внезапно разозленная женщина замерла и обернулась к Люте, поддалась вперед и громко втянула воздух затрепетавшими ноздрями. Шипение, так похожее на змеиное, донеслось до слуха девушки и заставило испуганно отпрянуть. А ну как проклянет!

Увидев испуг в глазах соперницы, Хатум усмехнулась и продолжила свой путь к женскому шатру. Ей необходима была служанка Радислава, которая давно доказала преданность и была из того же селения, что и рабыня мужа. Выгнав всех лишних из помещения, она махнула рукой девушке. Браслеты на руке звякнули, вторя приказу.

— Поди сюда, Рада!

— Да, госпожа.

Всегда услужливая девушка тут же подскочила к женщине и подобострастно уселась перед ней на колени, прислонясь лбом к стопам госпожи. Ей не составило труда выучить странный гортанный язык. Пусть и говорила она на нем с превеликим трудом, но понимала хорошо, а большего и не надо было.