— Лихо не такое до крови жадное, — в тон ему прохрипел седовласый старец. — Вымесок он. Люди то знают. Потому и дичи нагоняет. Чтобы не смели головы подымать, стало быть. Гнида степная!

— Ты верно хмельной али приболел? — шикнул на хриплого собеседник. — Голова тебе наскучила такое хоть и в поле болтать.

— Я волк без роду и племени из-за таких как твой каган. Мне терять нечего, от того я и на язык свободней тебя.

Чудь бесшумно выскользнул из своего укрытия, двигаясь над самой землей, извиваясь словно змей. Выкатился на тракт, только его и знали. Купцы от неожиданности, чуть не побелели. Глядь, чудь стоит, зенки белы распахнув, руки на груди скрестив.

Повозки, коих шло пять при лошадках, остановились. Мужичье из охраны наземь повскакивало, да за топоры взялось. Белоглазый стоит и мускул не дрогнет, только отворились сини уста, молвив:

— Доброй дороги, да тяжелой мощны, люди купецкие.

— И тебе не хворать, — сосредоточенно начал бородатый купец, но его оборвал старик.

Ткнул в бок, наклонился к уху и зашептал:

— Слушай сюда, Красиборка. Это же чудь белоглазая. Все дай, что он испросит, а взамен сам требовать сможешь.

— И тебе не хворать, э-э-э… — купец повторил приветствие, запнувшись от того, что не знал, как к белоглазому обращаться.

— Чудь белоглазая, — помог ему чудь, равнодушно взирая. — Товарищ твой все верно разумеет.

Купцы присмирели, даже старик, что петушился прежде, сидел, да помалкивал. Охранники, почуяв, что чудь какая-то может супротив них и посильнее оказаться, тоже топорики поопускали. Смотрят, ждут, не спешат с жизнью зазря расставаться.

— Чего заробели? — тягучим голосом продолжил чудь, все так же не двигаясь, да руки на груди держа. — Ужель вы и про чудь лихие сказания слыхали, как про кагана окаянного?

— Я всяко слыхивал, — кивнул старик, но тотчас добавил. — Чему верить не скажу, сам зла не видывал. И надеюсь не бывать тому и впредь.

— Значит не видел ты чуди люд, что на продажу ведут? Мой род на рынках невольничьих не встречал ли? Может, кто сказывал, коль сам не видел?

Старик только помотал седыми копнами волос. Купец же с черной бородой сидел да помалкивал, как вдруг опомнился, словно водой из ведра окатили.

— Слыхивал! Я слыхивал! У радимичей торговал пять седмиц назад. Был там купец один из ромеев, за пушниной приехал, стало быть. Не из богатых вестимо, раз сам приперся к нам. Он хвалился, что его господин из земель диких, тобишь наших, заказал чудо-люда себе ко двору. До всяких диковинок, говорит, мой господин жаден. Есть у него и бабы арабчанки и смуглолицые аки ночь, а чудь-люда за жисть не трогал, даже не видывал.

— Кому тот господин заказ на мой род оплачивал, сказывал тот человек? — медленно выговорил чудь.

Вроде спокоен белоглазый был, а зенки так и сверкают! Вот страху-то стало. Глазищи выпучил, а зрачки чернющие, как у рыси вертикальные. Руки с груди убрал, а на пальцах когти, каких у медведя не сыщешь.

— Так вестимо кому, — вздрогнув, ответил купец. — Не много у нас тута душегубов, что добрых людей в рабство похищают.

— Где они сейчас, не говаривал?

— Нет. Да он и не мне это все говаривал, по чести ежели, — признался чернобородый купец. — Я стало быть подслушал краем уха.

Чудь кивнул. Помолчал немного, да молвил, оборачиваясь к распутью:

— В какую сторону путь держите?

— Туда, значится, — пробормотал купец, неуверенно.

Чудь сощурился, глянул, куда бородатый рукой указал. Опустился наземь, ладони приложил к дерну. Замер.

— Дуб видишь вдалеке одинокий?

— Ну.

— У дуба мухомор с пол аршина росту. Из телеги вылазь, да грибу поклонись, когда там проезжать будете. Положи что-нибудь, яблочка, рыбки вяленой, да поболе, не жадничай, купец. То леший играется, путников в своем бору встречает. Подарочек да уважение выразишь, он вам дорогу расчистит от разбойников, да лихих людей.

— А там разбойники опять? — удивленно протянул старец, друг купца чернобородого.

— Если есть, леший им тропы спутает. Не жадничай. Умасли лесного хозяина, — ответил чудь, разворачиваясь. — Бывайте, люди добрые. Благодарствуйте за помощь в поисках.

Белоглазый скаканул, только охнули люди, да помчался к лесу. Отплатил добром за помощь, пора и честь знать. Но ждать пока они очухаются, да жадность и подозрительность в них взыграют, чудю не надобно. Опять просить будут найти для них даров земли-матушки. Не в богатстве, злате, да камениях тут дело. Уж каких только напастей, чудь белоглазый не видывал, когда голову теряют, увидав сокровища. Люди простые, добрые, злые, не важно то. Все как один становятся дикими. Позабывают заветы чести, да обещания, на все готовы ради металла проклятого.

Мчался чудь через лес, а в голове все мозаика не складывалась. Не подступишься так просто к хазарам. Пленят сразу же, только увидят. И то сказать, пленят-то, ежели не перепугаются, да со страху стрелами не истычут. Иногда для того, чтобы победить, нужно поддаться, подпустить врага к себе поближе. С тяжелым сердцем, припустил белоглазый, понесся едва земли касаясь в сторону каганата проклятого.

Ох и тяжелые времена на долю людей в ту пору выпали. Пока одни меж собой силою мерялись, другие страдали, да кровушкой умывались. Откель угодно угроза могла явиться, всю жизнь на до и после, словно топором разрубая. Там, где сегодня цветущий луг был, завтра может сожженная гола земля оказаться. Где из трубы дым поднимался в чистом доме, да смех детский звучал, может пепелище, да скверна остаться. А люди все одно боялись лешего, да кикиморы, банника ругали, да от Ягги лесной заклинались.

«Ох, не от тех вы зла лютого ждете, неблагодарные. Разучились на добро, добром отвечать. Забыли в своих землянках, кто земледелию учил вас, кто богатства гор вам отдал, да плавить научил на топоры и молоты».

Выйдя к берегам Славутича [8], чудь рыскал в поисках новых людей, сведущих о его племени. Идти в каганат на рожон, ох как не хотелось. Не страшился белоглазый смерть там свою найти. Знал, что прийти заместо него некому будет. Изводили чудь люди недобрые. Мало осталось их. А среди тех, кто остался, многие силу теряли, да тропы забывали горные. Кто родился на свет за последние сто пятьдесят годин, ни один не получил белых глаз. Чудь знал, что где-то за горами Рифейскими [9], лежит дом старшей ветви сородичей его. Да только шли годы, а связи с той веточкой затерялись. Ходить перестали чуди друг к другу ходами подземными. Забывали дороги, да тропы свои тайные. Иные камнями засыпало, прочие сами собой в такие узлы увязывались, что даже чудь Ходящий не мог взяться их распутывать. Омертвела память предков, да родичей. Становились все как один камнями серыми.

Следующих купеческих людей, чудь белоглазый повстречал так вдоль берега и идя. Совсем небольшой караван, всего две телеги. Молодой муж сидел за вожжами, да девчушку малую на коленях держал. Сразу видно было, что дочка его, глазки, носик, ну один к одному батины. В телеге еще два мужичка раскачивались, да одна бабонька. Та пела дюже душевно. Затянула песню, издалека еще слышится, да так складно и сладко, что чудь заслушался, не выдержал.

Коль я милого узнаю,

Спать ложась за закатом,

Я сплету ему из солнца,

Знамя месяца собрата.

Выйдет милый в путь дорогу,

Поклонится напоследок,

Я признаюсь, что гадала:

Счастье будет, много деток!

Во второй телеге сидели три витязя. Красивые мужи, да статные. При хорошем оружии. Чудь за версту учуял, то сталь харалужная [10], доброй ковки. Чтобы не пугать людей добрых, белоглазый вышел к дороге заранее. Руку поднял, да поклонился. По какой-то причине, он знал, что от них нельзя ждать пакости. Сердце чуяло, что, то иного плода народ этот. Беззлобный, да работящий. Угадал чудь, никак они не перепугались, увидав белоглазого. Остановились, спешились. Мужичек, что дочку на коленях катал, вперед вышел и тоже до земли поклонился. Сказывал:

— Здравствуй, чудь, хозяин подземный. Рады видеть тебя. С чем пожаловал?